— Вот медку целебного принёс, — Гошка поставил на столик берестяной туесок, вокруг которого сразу же замельтешила разная мухота, обрадованно забасили шмели. — Липатовской марки — с лугового дудника. Дед сказывает, дыхание от него прочищает и ещё — в глазах светлеет. Пользуйтесь на здоровье.
Откуда-то сверху, с подызбенки, из чердачной дыры чёрной тряпкой свалился взъерошенный грач, принялся елозить клювом по крышке туески. Потом заорал-закаркал, Гошка отпрянул от неожиданности: это ещё что за холера горластая?
Денисов мелко закашлялся, засмеялся.
— Каряга, сына моего Борьки найдёныш. Отобрали его весной у кота, с тех пор живёт на чердаке. Мёд любит, стервец. Кыш отседова! Ты, Полторанин, отнеси-ка туесок в чулан, а то он нам покоя не даст.
Гошак отнёс туесок куда приказано, а когда вернулся, грач уже смирно сидел на спинке кровати, цепко обхватив когтями железный прут. Он дважды каркнул на Гошку, сердито и шумно шелестя крыльями.
— Ругает тебя, — сказал Денисов. — Зачем, дескать, сладкого лишил. Но вообще ты ему понравился, потому он и торчит здесь. Любит на людях всякие блестящие штучки, вот как на твоей форме. Только сам-то ты, я гляжу, не шибко этим довольный. Верно говорю?
— Ага, — признался Гошка. — Не по нутру мне эта служба.
— Да уж я удивился. Лошадей больных выходил, воевал за них, а потом взял да и бросил. В безлошадники подался. На форму, что ли, польстился?
— Так ведь повышение определили… И опять же оклад жалования.
— Напрасно поспешил. Дело своё надо прежде любить, а уж всё остальное потом. Теперь, как я понимаю, хочешь задний ход отрабатывать? Ты комсомолец?
— Не принимают… — буркнул Гошка.
— Это почему же?
— Да Стёпка-киномеханик супротив идёт. Сперва, дескать, на общество поработай, потом поглядим. А какое там общество? Зелёная пацанва, сопливые заморыши. Чего это ради я на них должен работать?
Неутихшая обида подступила к сердцу: Гошка вспомнил, как на днях шкилетистый Стёпка принародно пытался оголить его, снять новенькую ненадёванную форму, которую Гошка целое утро утюжил через мокрое полотенце. Ведь с умыслом старался, дескать, и форма твоя — тряпьё, и часы наградные — побрякушка. Вот захотим — и землю будешь носом пахать.
— Изгиляться надумали! — Гошка в сердцах стукнул кулаком по деревянному столику, да так, что подпрыгнули, зазвенели лекарственные пузырьки.
Каряга-грач тоже подпрыгнул с испугу, боком засеменил по железной дужке, подальше к избяной стене. Оттуда несколько раз прокаркал, недовольно разевая клюв и показывая Гошке острый язык.
— Вишь — не одобряет, — посмеиваясь, покачал головой парторг. — Терпеть не может крикливых да нервных. Эх ты, Полторанин! Шишка пареная, нешелушёная! Коли в комсомол собираешься, так знать должен: там на первом месте — интересу общественные, а свои личные — на втором. Понял?
— Это как же так? — искренне удивился Гошка. Он уважал парторга Денисова, знал, что его уважают другие. Но ведь то, что он говорил, было сплошным "перевёртышем", никуда и ни во что не влезавшим! — Ежели я делаю всё для других, то кто же — для меня?
— А вот они самые — все другие. Ты для них, они — для тебя. И не только Степан со своими комсомольцами, но и вся наша страна социалистическая. "Социалис" это слово и означает "общественный". Потому что люди иначе жить не могут, понимаешь?
Кое-что Гошка, конечно, понимал — слава богу, не маленький. Шесть школьных классов осилил, в газетах, книгах как-нибудь разбирался. Слышал об этом много раз, да вот не задумывался, как-то случая такого не подходило. Живут люди — значит, правильно живут. Сообща все делают — а как же иначе? Я тебе, к примеру, беличью шкурку добыл, ты, будь добр, выкладывай ту же самую пачку патронов, тобой изготовленную. Я тебе, ты — мне, по двойному интересу, всё здесь понятно. А это, выходит, только на совести держится?
— На сознательности, — уточнил Денисов. — На равноправии людей, на уважении друг друга.
— А куда жуликов деть? — спросил Гошка. — Или там подлецов всяких? Я на него работаю, жизнь ему хорошую создаю, он в ответ красиво улыбается, а сам под полой мне фигу показывает. Как тут быть, товарищ Денисов?
— Очень просто: перевоспитывать, переделывать в хороших людей. А которые не поддаются, выводить их чемерицей, мухомором, как постельных блох. Время наступило такое, время человеческого равенства и справедливости. Законы тайги кончились, Полторанин. И ежели ещё в чём-то они держатся в Кержацкой пади, то скоро им тоже придёт конец. Все люди должны жить хорошо — вот что главное. А для этого каждый должен и первую очередь работать на общество, жить общественным делом.
— Мудрено… — опять задумался Гошка. — Му никак не доходит до меня! Может, конечно, умом-то я это домаракую, а вот душой… Вряд ли пойму. Душа у меня всё ж таки кержацкая, таёжная.
— Напрасно на себя наговариваешь! Ведь именно ты, Полторанин, взялся за больных лошадей — за безнадёжное и опасное дело. А вот это как раз и был общественный благородный поступок. Так что душа твоя всё правильно понимает. Ну а умом, верно говоришь: надо тебе ещё дозреть. Жизнь подскажет, а ещё лучше, если учиться дальше пойдёшь. Вот это я тебе советую.
— В армии на командира выучусь. Дед одобряет, — сказал Гошка.
— А что — вполне может быть. Такие парни, как ты, очень нужны Красной Армии.
Каряга-грач, освоившись, перелетел на стол и стал долбить медную пуговицу на обшлаге гимнастёрки. Гошка поднялся, осторожно взял и пересадил птицу на кровать.
— Так я, пожалуй, пойду, товарищ Денисов. Мне теперича всё понятно…
— Погоди, погоди! — рассмеялся Денисов. — Ишь ты, непоседливый какой! У меня к тебе ещё одни вопрос имеется. Да ты сядь.
Присаживаясь, Гошка с сожалением подумал, что вот сейчас-то парторг, наверно, и примется "снимать с него стружку". Не удалось отвертеться. Сдержанно сказал:
— Я — пожалуйста. С нашим удовольствием…
— Говорят, Полторанин, ты награду получил?
— Получил. Часы серебряные марки "Омега". Вот они. За спасение лошадей. Согласно приказу.
— Ну?
— Что — ну? — Гошка обеспокоенно поёжился: что-то уж больно прищуренный, колючий взгляд у парторга. Подумав, с некоторым смущением сказал: — Ну и ещё… Вы, что ли, лошадь имеете в виду? Так она на Зимовье у деда осталась. Товарищ Шилов сказал: "В благодарность за старание". Но нам она не нужна, дед не хочет. Вот подкормим её — и вернём. Зачем нам государственная лошадь?
— В благодарность, говоришь? — неопределённо усмехнулся Денисов. Сел на лавке, закурил. — Уж очень, я гляжу, любит тебя товарищ Шилов! Хотя, конечно, ты большое дело сделал, но уж слишком щедрая любовь! А?
— Какой там любит? — Гошка неприязненно поморщился. — Вчера вон крик поднял, куда там! Разгильдяй и всё прочее. А я при чём? Сам капиталист, так с жиру и бесится. А я отвечай.
— Какой капиталист? Ты о чём это?
— Ну, почту самолёт выбросил — тот, который потом в Сорной шлёпнулся. Мешок, значит, в озеро угодил, а я нырнул, вытащил. Потом сушил эту самую корреспонденцию. На солнышке, прямо на посту. Правда, не успел высушить. А начальник меня за мокрую почту в оборот взял. Чер-те что получается…
— А "капиталист" при чём?
— Да это я так… — Полторанин неловко поскрёб шею. — У него там в письме про наследство написано… Из Москвы какая-то нотариальная контора пишет. Ну, я случайно так… Интерес поимел, знаете… Письмо-то расклеенное было.
— И он за это тебя ругал?
— Ещё как! Аж побелел весь. Я ему говорю: ничего, мол, не читал, не видел — оно мне надо. А он — в ругань. Страсть какой нервный человек.
— Интересно… Ну а сам-то ты что об этом думаешь?
— Не знаю… Испугался он, что ли. Всё-таки, ежели капитал в наследство — разговоры пойдут. Да чего там, дело известное: они, инженеры некоторые — из бывших. Или из немцев. А я человек не болтливый, мне плевать. К тому же, на службе. Посторонним рассказывать не положено. Мало ли что бывает.
— Ну, а Корытин как?
— Да хам он и больше ничего. Они с товарищем Шиловым всё дружатся. На эти самые, на "пикники" ездят. Меня тоже приохочивают. Нет, не буду я там служить в этой постылой ВОХРе! Пропади они пропадом! Уйду.
— А вот этого делать пока не надо, Полторанин! — Денисов накапал в чашку какого-то лекарства из пузырька, выпил, горько поморщился. — Трудно тебе там? Вот это и хорошо, что трудно. А то ты привык к вольготной жизни. Вот теперь и потрудись, потерпи. Это тебе будет задание, как завтрашнему комсомольцу. Слушай сюда…
Ну и дела, шанежки-ватрушки, сыромятны ремешки! Чертыхаясь в душе, Гошка шёл прожаренной улицей, ладонью размазывая пот на висках. Час от часу не легче… Ведь всё это, надо понимать, пахнет очень серьёзным и опасным делом, почище, пожалуй, чем колготня с санными конями. Дёрнула его нелёгкая подглядывать это подмокшее письмо! Теперь ходи да оглядывайся.
