Старик с белоснежной бородой, сидевший в углу кибитки, прижавшись к тяриму[79], одобрительно крякнул:
— Молодец, Тачмамед-хан… Молодец!
Присутствующие оживились, в кибитке поднялся невнятный говор.
Гость сообразил, что попал под горячую руку. Он то краснел, то бледнел. Наконец сердито прокашлялся и кичливо сказал:
— Значит, вы решили скрестить сабли?
Тачмамед-хан, насколько смог сдержанно, ответил:
— Нет, мы не хотим скрещивать сабли. Мы решили защитить свою честь и стать хозяевами своей судьбы. Разве это постыдно?
— Нет, не постыдно. Но завтра, когда заговорят пушки, времени для раскаяния не найдется. Запомните это!
— Ты что же, хочешь запугать нас? — Голос Тачмамед-хана задрожал. — Ступай скажи своему хозяину: мы столько натерпелись страху, что нам уже надоело страшиться! Чаша терпения народа переполнилась. Грубый произвол не оставил места надеждам и долготерпению. Остался один только путь, чтобы избавиться от этой нестерпимой язвы. Клинок нужно переломить клинком. На силу — ответить силой!
Тачмамед-хан перевел дыхание и обратился к сидящим:
— Как скажете, люди?
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы, а старик с белоснежной бородой привстал на колени и сказал:
— Верно говоришь, Тачмамед-хан. Молодец! У ростовщика нет чести, а у палача жалости. Джунаид — один из палачей, поправших свою честь. От него пощады не будет. Весь мир он превратил в тюрьму. Горькие слезы струятся потоками. Верно говоришь: «Клинок нужно переломить клинком»!
Гость вылил из пиалы в чайник только что налитый чан и швырнул пиалу па коврик. Затем надвинул на голову папаху, злобно посмотрел на хана и спросил:
— Значит, вы не принимаете приглашение сердара… Так?
Тачмамед-хан ответил резко:
— Да, не принимаю. Если он в самом деле хочет посоветоваться, пусть тогда сперва выпустит захваченных в плен. И пусть соберет достойных людей от всего народа. Тогда прибудем и мы.
Гость язвительно усмехнулся:
— Сказано: «Пьяный очнется только тогда, когда почувствует боль». Вот и вы после поймете!
Глаза Тачмамед-хана вспыхнули. Он так посмотрел на дерзкого гостя, что казалось, сейчас набросится па него. Но мираб опередил:
— Знаешь что, Эсен-хан… Говорят: «Чужая собака всегда поджимает хвост». А ты что-то слишком расхрабрился. Сидишь среди нас и нос задираешь. Пойдем со мной, побудь хоть один день на хашарах. Тогда ты поймешь, почему народ бунтует. Вы люден превратили в рабочий скот. Сегодня требуете зерна, завтра — лошадей, послезавтра — нукеров вам подавай… Да еще избиваете, режете… Как долго можно жить, захлебываясь собственной кровью? Народ выбился из сил. Если бы стоп и плач народа превратить в огонь, камни расплавились бы.
Смуглый носатый человек добавил:
— Ты, Эсен-хан, в грудь кулаками не стучи. Тот, кто бьет себя в грудь, — не богатырь.
Как ни удивительно, посланец Джунаида нисколько не смутился. Он резко поднялся на ноги.
— Кто богатырь, а кто трус, это вы скоро узнаете! — проговорил он и, демонстративно не попрощавшись, вышел.
— Ах, собачий сын! — крикнул ему вслед белобородый старик.
Говорят: «Конь тысячу раз ступит на то место, куда зарекался не ступать». Я не думал ехать в Хиву, но поехал. Не думал встречаться с Сеид-Абдуллой, но встретился. И не однажды, а трижды. Я не думал задерживаться в Хиве больше недели, и вот кончается уже четвертая. Два препятствия привели к тому, что мои намерения не осуществились. Первое — политическая обстановка в стране оказалась более сложной, чем можно было предположить. Неоправданные бесчинства Джунаид-хана вызвали стихийные волнения в крае. Я был вынужден заняться миротворчеством. Прежде всего изучил причины напряженности, возникшей между Сеид-Абдуллой и Джунаидом. Свел их вместе, одного слегка щелкнул по носу, другого прижал. Затем я встретился с самыми видными старейшинами туркмен и предостерег их от самовольных действий. А когда уже собрался было выехать в Асхабад, возникло второе препятствие.
Из Сибири повеяло таким холодом, повалил такой снег… Не дай бог! Мне еще ни разу не случалось видеть, чтобы природа так свирепствовала. Ледяной ветер, казалось, резал лицо. Не только выехать в дорогу — даже из дому невозможно было выйти. А у меня на душе кошки скребли. Маллесон тоже торопил меня, чуть не каждый день напоминал, чтобы я собирался в дорогу. Но я был бессилен. Как можно двигаться в путь, если стихии поистине разбушевались!
Но вот наконец наступило затишье. Буран, свирепствовавший почти неделю, притих. Снова ярко засияло солнце, стало легче дышать.
Я решил ехать, пока погода опять не испортилась. Джунаид-хан сделал все, чтобы облегчить наше трудное путешествие. В нашем распоряжении была целая группа людей, вплоть до джигитов, которые должны были сопровождать нас до самого Асхабада. По-моему, хану хотелось, чтобы я уехал поскорее. Я подолгу беседовал с ним наедине и каждый раз больно ударял по его самолюбию. Это был деятель, случайно вознесенный вихрем истории, у которого чувства превалировали над умом. А сложная обстановка требовала тонкой политики, выдержки, терпения. Пущенная им пуля ударялась о камень и рикошетом отлетала назад, — положение хана осложнялось с каждым днем.
Но в настоящий момент в Хиве не было никого, кто мог бы занять его место. Сеид-Абдулла оказался еще более ограниченным и тупым, чем я предполагал. В его окружении также не находилось человека, которого можно было бы поставить во главе народа. Из туркменских аксакалов самым мудрым был Тачмамед-хан. Но на него нельзя было положиться, — разгорячась, он мог выкинуть самый неожиданный фортель. А в том, что Джунаид-хан не стакнется с большевиками, наоборот, будет бороться с ними до последнего издыхания, у меня сомнений не было. К тому же он располагал силами, достаточными для того, чтобы стать хозяином положения. Поэтому я и постарался оказать хану поддержку, охладил пыл кое-кого из его недоброжелателей. А Сеид-Абдулле прямо сказал, что, если он не будет по-настоящему поддерживать хана, ему придется навсегда распрощаться с троном…
Сегодня Джунаид-хан был в особенно плохом настроении. Чтобы наказать Тачмамед-хана за его дерзость, он бросил на его аул около двух тысяч всадников. Произошло кровавое побоище. В конце концов всадники Джунаида были побеждены и, побросав оружие, даже пулеметы, бежали. Я, признаться, не знал обо всем этом. Иначе, разумеется, не допустил бы такого столкновения. Джунаид прямо лопался от злости. А я еще больше расстроил его:
— Вы говорили: «В сотню воробьев достаточно швырнуть один камень». Ну, теперь вы убедились, что бахвалитесь зря?
— Я ему покажу! — Хан затрясся всем телом, даже его пожелтевшие редкие зубы застучали. — Если через неделю я не посажу его на коня смерти…[80]
— Если не посадите на коня смерти… Что тогда?
— Повяжу голову платком!
— Что это значит?
Хан промолчал. Я продолжал:
— Допустим, вы посадили Тачмамед-хана на коня смерти… А как быть с остальными? Есть Гуламали-хан… Есть Шаммыкель… Узбекские аксакалы тоже острят зубы. Что с ними делать? — Хан глубоко вздохнул и опустил голову. — Нет, одной только саблей править страной нельзя. Надо действовать умом… Расставлять сети с помощью дипломатии.
— А если я не способен к этому… Тогда что?
— Вы спрашиваете серьезно? — Хан опять опустил голову, стиснул зубы. Я продолжал так же настойчиво — Не задирайте голову! Молено сломать хребет!
Некоторое время мы оба молчали. Я понимал: хан с трудом сдерживает возбуждение. В его худом, вытянутом лице не было ни кровинки, маленькие хитрые глазки тревожно бегали. Наконец он погладил костлявыми пальцами рыжую бороду и, растерянно глядя на меня, тихо проговорил:
— Я вижу, лучше убираться восвояси из этих мест.
— Куда же вы хотите уйти?
— Куда бы ни ушел, кусок хлеба себе я найду.
— А удовольствуетесь ли вы куском хлеба? — Хан молчал. — Если все ваши желания сводятся к куску хлеба, тогда зачем куда-то уходить? Пропитание вы и здесь найдете!
Хан — это было очевидно — разыгрывал из себя простачка, пытаясь заранее оправдаться в возможных будущих неудачах. Я снова принялся за него:
— Допустим, вы устранились от этой смуты. Спрятались в укромной норе. Что же, вы думаете, враги оставят вас в покое? Нет, они найдут вас, даже если вы спрячетесь под землей, и рано или поздно отомстят вам. К тому же ведь вы говорили, что боретесь за свою честь?
— Да, я борюсь за свою честь.
— Тогда почему вы хотите укрыться в норе? Человек, борющийся за свою честь, не щадит жизни!
— Я не щажу жизни. Меня мучит мое бессилие. Невозможно сделать то, что хочешь!
— Что же вы хотите сделать? Избить Сеид-Абдуллу? Бросить в бездонный колодец Тачмамед-хана? Или показать свою силу Шаммыкелю? Чего вы хотите?
