— Посмотрим! — рассеянно отозвался Левшин. — Но раньше поужинаем да послушаем, что нам скажет Сорокин. Я поручил ему произвести разведку среди местных жителей. Золотая голова. По-настоящему давным бы давно пора старику получить офицерский чин.
— Из подлого звания...
— Это вздор. Царь Петр Александра Меньшикова из пирожников не токмо что генералом сделал, но и светлейшим князем. Да и матушка Екатерина мало ли кого в люди вывела? Беда, что Сорокин грамоте не обучен...
После ужина Сорокин в самом деле явился с подробным толковым докладом.
Живущие в селе Курганском крестьяне и мещане в общем держались спокойно. Особого недовольства против князя Курганова не было: он считался одним из наиболее добрых и снисходительных помещиков во всей округе. Крепостные барщиной не были обременены, князь входил в их нужды. Желающие легко уходили на оброк, и оброк назначается незатруднительный. Дворовым жилось хорошо. Ну, конечно, провинившихся секли на конюшне, но больше для острастки. В селе было немало богатеющих на отхожих промыслах людей. Разбогатевшие обыкновенно откупались. Нужды крестьяне не знали, но, разумеется, были бы не прочь выйти на волю. В заречной части села, где жили вольные крестьяне и мещане, много кабаков. Пьют здорово. Многие пропиваются до нитки и тогда уходят в бурлаки, благо Волга близко. Вот этот-то люд и является опасным. Многие уже бежали к Пугачеву. Некоторые возвращаются, конечно, тайком, скрываясь по укромным местам. Это — ярые сторонники «Петра Федорыча». Они-то и мутят всю округу. В последнее время, когда стали ходить слухи о предстоящем нападении Пугачева на Казань, молодежь волнуется. Кое у кого припрятано оружие: по большей части только самодельное, больше из вил, насаженных на длинные топорища топоров, кистеней, ослопов, но, кажется, имеются и старинные пищали и пистолеты. Какой-то кузнец на одном из близких хуторов, где живут «столоверы», делает плохонькие сабли наподобие казацких. Целая семья зажиточного старообрядца из беспоповцев занимается выделкой пороха. Зажиточные крестьяне побаиваются прихода «Петра Федорыча», опасаясь подвергнуться ограблению. Высказывается недовольство идущими один за другим рекрутскими наборами. К войне с турками относятся недоброжелательно, заявляя, что их губернии это дело вовсе не касаемо. Ежели нужно хохлам воевать с турками, пускай хохлы и дерутся. Сюда, на Волгу, никакие турки или татары и сунуться не посмеют. А ежели бы и вздумали сунуться, то мы, мол, им морду набьем...
— Одно и то же, одно и то же везде! — пробормотал, сердито кусая губы, Левшин. «До нас турок не дойдет». «К нам поляк не доберется». Дубовые головы!
— По хуторам у старообрядцев прячется много беглых солдат. Присылавшиеся из города военные команды для ловли беглых уходят с пустыми руками, так как у беглых везде много «дружков». Расставляют по дорогам дозорных. Движение военных команд известно заранее. К тому же, случайно арестованные беглые обыкновенно откупаются. Земские ярыжки за полтину заведомых душегубов выпускают на волю.
— Одно и тоже, одно и то же везде!
— Торговые люди сильно-таки побаиваются беспорядков и потому зарывают самое ценное имущество в землю. Многие на всякий случай перебрались уже в Казань, полагают, что до Казани Пугачеву не добраться...
— Одно и то же, одно и то же везде! Вместо того, чтобы тушить пожар, расползаются, как тараканы. О, господи!
— Да неужто верят, что Пугачев — не Пугачев, не беглый казак Емельян, а воскресший Петр Федорович?
— Больше дурака валяют. Да им что?! Сами же говорят; что ни поп, то и батька. Кто гривенником пожалует, тому и к ручке.
— Вот, он их «пожалует»! — потягиваясь, вымолвил с дивана Лихачев.
— Ну, а наши люди как? — осведомился Левшин.
— Наши — в полном порядке, вашбродь... Вымуштрованы... Там и держатся. Да им что?! От дому давно отбились, батек с матками, поди, и перезабыть успели. Мудрость военную вбили им в башки крепко. Опять же, разве работа им тяжела? На постое только и заботы, что девок портить. Побаловался с одною, на другую лезет...
— Не шепчутся?
— Этого не слыхать. Да я зорко слежу...
Левшин выдвинул из стола ящик. Там лежали сто рублей, взятые им под расписку из конторы Курганова.
— Вот тебе, Сорокин, пять рублевиков! — сунул он пять больших серебряных монет елизаветинской чеканки.
— Покорно благодарим, васкородь... Премного довольны! — весело отозвался вахмистр.
— Твоим трем подручным — раздашь по три рубля.
— Слушаюсь!
— Остальным по рублю. Да скажи: будут себя вести молодцами — в обиде не будут...
Сорокин сгреб деньги в появившийся откуда-то холстяной мешок и вышел, позвякивая шпорами.
— Юрочка...
Но Лихачева уже не было. Покуда Левшин выдавал деньги своему вахмистру, молодой человек, услышавший легкое постукивание в уголок окна из сада, тихонько покинул столовую.
— Эх! А ну его к черту! — вырвалось почти стоном в Левшина. — От судьбы не уйдешь!
В этот час, далеко от Кургановки, где, запершись в угрюмой столовой флигеля, метался, как раненый зверь, ротмистр Левшин, теплая летняя ночь проплывала над сонным Финским заливом, над выросшим по воле могучего императора на плоском берегу моря крошечным городком, состоявшим тогда из дворца, облепивших дворец служб, казарм и нескольких десятков летних дворцов петербургской знати.
Сюда государыня-императрица Екатерина Алексеевна переехала с началом лета, чтобы подышать свежим морским воздухом, вдали и вместе так близко от шумной столицы, с которой городок связывался прекрасно устроенным и отлично содержимым трактиром.
Почти целый день царица проводила в пышно разросшихся за шестьдесят лет садах, созданных самим Петром, возле прославленных фонтанов, устроенных наподобие знаменитых версальских.
К вечеру, когда смеркалось и с моря начинало тянуть сыростью, императрица удалялась в любимый ею «правый флигель», выстроенный и обставленный по планам гениального Растрелли.
Любимый полк царицы — старый и славный гвардейский Преображенский полк — нес бессменно караульную службу, охраняя безопасность и покой повелительницы величайшей в мире империи. Гарнизон летней резиденции императрицы состоял, не считал Преображенского полка, из двух эскадронов рослых кирасир, полка егерей, нескольких батарей, двух батальонов морской пехоты и двух рот саперов. На море, поблизости от берега, и днем, и ночью крейсировала небольшая, но отлично вооруженная эскадра из двух ста двадцати пушечных фрегатов, двух быстроходных корветов, нескольких люгеров, шлюпов и, наконец, недавно пришедшей из Англии роскошной яхты «Славянка».
По ночам с террасы летнего дворца видно было, как медленно проплывающие перед плоским песчаным берегом суда обмениваются друг с другом таинственными световыми сигналами, словно напоминая друг другу о необходимости неусыпно смотреть, наблюдать за всем, происходящим в море и на берегу. Иной раз и с берега, с плоской крыши, выстроенной еще при Анне Иоанновне, приземистой, грузной круглой башни, тоже подавались в море световые сигналы.
И днем, и ночью по тракту скакали верховые курьеры, приносившие из столицы вести и уносившие в столицу отданные императрицей или от ее имени новым канцлером графом Загорянским распоряжения по делам обширной империи.
Императрица пользовалась летним отдыхом, но этот отдых выражался только в прекращении дворцовых балов, всяческих торжеств и приемов. Работа по управлению огромным государством не прекращалась. Все нити управления сходились здесь, в этом жившем, казалось, такой спокойной, такой размеренной жизнью поселке, точнее сказать в комнатах императрицы, в этих пышно убранных покоях, переполненных предметами искусства и книгами на всех европейских языках.
Граф Алексей Петрович Загорянский, только в апреле получивший место канцлера, почти безвыездно пребывал в летней резиденции императрицы. В его распоряжение были отведены апартаменты в левом флигеле дворца. Там же располагалось отделение его канцелярии.
Внезапное назначение Загорянского многими было истолковано, как то, что Загорянскому, человеку уже пожилому и вовсе не отличавшемуся красотою лица и изящными манерами, почему-то удалось добиться особой благосклонности со стороны императрицы.
Но это было простой сплетней. Благосклонность императрицы к нему покоилась на совершенно иных основаниях. Еще в первые дни пугачевского восстания, когда в Петербурге все были убеждены, что для подавления восстания беглого казака будет совершенно достаточно командировать в соответствующую провинцию какого-нибудь расторопного полкового командира со сборной командой, да дать ему право распоряжаться и местными гарнизонами, Алексей Петрович Загорянский, тогда еще не граф, а просто Загорянский, прошедший хорошую школу дипломатической службы, подал государыне обстоятельную записку по делу Пугачева. В этой записке Загорянский, ссылаясь на свои знания приуральской области, откуда сам он был родом, и на знание быта яицких казаков и старообрядцев, а также и на собранные им сведения в дни его пребывания в роли советника при посольствах в Стокгольме, Берлине и Вене, указывал на крайне важное значение пугачевщины, на почти недоказуемую, но не подлежащую сомнению связь этого движения с вечно плетущимися за границею интригами против России и настаивал на необходимости принятия сперва беспощадно крутых, но проводимых по строго выработанному плану мер для подавления самого движения, а позже — мер для умиротворения всполошенного пугачевцами населения путем больших реформ. В заключение Загорянский писал:
