— Убили, душегубы?
— Ну, и убили! Велика важность! — сердито ответил Хлопуша. — Он против твоей жизни замышлял!
Пугачев схватился за голову. Застонал:
— А-а-а... А-а-а... Убили, значит? Как тогда Кармицкого? А-а-а... Душегубы! Может, вы и меня выманить да прикончить думаете? Так я вам не дамся! Я…
— Будет тебе лотошить! — угрюмо сказал Хлопуша. — Чего выдумывать? Ты нам нужен. А баринок вредный был… Одевался бы ты, величество, что ли! Ехать надо!
— Куда? — сразу забыв о гибели Минеева, спросил Пугачев.
— Как куда? — удивился Хлопуша. — Известно, в столицу! Слышь ты: сволота московская разгулялась. Твоих же слуг бьет да режет. А Кремль ничего, гарнизон сидит.
— С чего поднялись-то москвичи, — спросил Пугачев, торопливо одеваясь. — Какая муха их укусила? С чего началось?
— Известиев от канцлера нету, — вступил Прокопий Голобородько. — Может, другие гонцы принесут. По дороге встретим. Узнаем, как и что.
— Так на Москву ехать? Ах, ты, господи! — вздыхал встревоженный «анпиратор». — А не махнуть ли куда подальше от греха? Я Москву знаю: она лютая. Дура дурой, а станет на дыбы, так с нею не справишься. Заломает!
— Утекать всегда время будет, — уверенно возразил Хлопуша. — Москву потеряешь — царство потеряешь!
У Пугачева чуть было не вырвалось: «А провались оно, царство!», но он вовремя сдержался, только что-то невнятно промычал.
— Присходительный канцлер пишет, — продолжал Хлопуша, — что, мол, требовается твое присутствие. Значит, дело не так плохо, еще можно поправить. Лыжи навострить завсегда успеем. Да, ведь, коли побегем, поди, пропадем!
Легко терявшийся, но столь же легко и приходящий в себя Пугачев совсем овладел собой. В нем проснулся бывалый казак, не раз переживавший всяческие беды и привыкший выкручиваться из самых затруднительных переделок. Страх ушел, уступив место злобе.
— Ну, ладно! Поглядим, как и что! — вымолвил он, засовывая за красный кушак чеканные двуствольные пистолеты и пристегивая к поясу кривую саблю. — А кто виноватый, ну... то уж покажу я ему кузькину мать! Лутче б ему и не родиться! И Москву проучим в три кнута! Покажем мякинникам, как ихнего брата лупят!
Полчаса спустя «анпиратор» с ближайшими сановниками покинул Раздольное.
Молодой князь Семен Мышкин-Мышецкий следовал за «анпиратором», но чувствовал себя плохо и думал только о том, как бы не свалиться по дороге. Он чувствовал недомогание еще накануне выезда из Москвы, а в дороге, должно быть, простудился. Теперь у него сильно стучало в висках, горели глаза, лихорадка палила и ломала все тело и в голове мешалось. Одна мысль сверлила, как бурав: «Чего САМ испугался, увидев меня на охоте? За какого «убиенного» и «мертвяка» принял меня? Не за покойного ли брата, кем-то зарезанного на степном хуторе? Да-да! Я, кстати, и наряжен был так же, как тогда обрядился братец, пускаясь в путь. Но если так, то что это значит? Зачем бы ему пугаться? И почему Юшка Голобородько недавно допытывался: не было ли, мол, у меня брата? Понимаю, братца-то они и зарезали, злодеи. Они, они! Польстились на бывшее в его мошне золото. Но как же теперь быть? Неужто так и оставить? А тут, как на грех, я болен. Огневица, что ли, привязалась? Хоть бы добраться домой да отцу все обсказать. Он решит, что делать... Да жив ли отец еще? Может, москвичи и Кремль взяли, и всех перебили. Может, и нас перебьют, растерзают... Ведь в Москве бунт народный».
Точно, в Москве уже вторые сутки шел и разгорался бунт, и начавшееся в столице волнение уже перекидывалось на ближайшие к ней города.
Дело началось с пустяков. Еще со времен Петра I в Москве твердо укоренился обычай устраивать на святки, на масляницу и на Пасху народные гуляния. Для этого на одной из близких к Кремлю площадей устраивались «горы» для скатывания на салазках, ставились качели, простые и перекидные, и строились балаганы, в которых скоморохи, по большей части из гулящего московского же люда, представляли разные комедийные действа. Тут же на площади размещались ларьки торговцев разными немудрыми лакомствами и игрушками. Бродили шустрые сбитеньщики и оладейники. И здесь же шла продажа «зелена вина».
В те дни, когда «анпиратор» со своими приближенными развлекался в Раздольном, пестрое московское население тоже веселилось и развлекалось по-своему на отведенной под горы, качели, ларьки и балаганы площади. И, быть может, еще никогда не было на этих гуляниях такого многолюдства, как в этот год, и такой разнохарактерной толпы, потому что с воскресшим «анпиратором» на Москву хлынул вольный люд из самых далеких углов империи. Кстати, неподалеку от площади, отчасти в обширных дворах пострадавшего при взятии «анпиратором» столицы женского монастыря, отчасти в старых, еще петровской постройки казармах, отчасти в отнятых у обывателей домах помещались башкирские, татарские и казачьи полки. Дикари степняки, башкиры и киргизы, а также казаки, пришельцы с Урала и из далекой Сибири с первого же дня святок почти не покидали гуляния. Другие, уральцы и сибиряки, были и сами не прочь гульнуть, благо щедрый «анпиратор» распорядился, чтобы гуляющих угощали за счет царской казны водкой и давали жамки и баранки.
Уже в первый день гуляния произошло несколько потасовок, причем выяснилось, что «урусы» норовят «наложить» башкирам и татарам, а казаки не прочь помочь им в этом деле. Впрочем, «городовые казаки» — городская стража, почти полностью состоявшая из прежних «бутарей» полицейских, довольно усердно исполняли свое дело, и все в общем обошлось благополучно. Подравшихся растаскивали, буянам мяли ребра и набивали затылки, у правых и виноватых очищали карманы. Мертвецки пьяных уволакивали куда-то, и порядок восстанавливался.
В первый день праздника на замерзшей Москве-реке были устроены гонки и скачки, а потом конные халатники «драли козла» и «ловили невесту». В гонках на легких саночках приняли участие и московские лошадники. Случилось так, что лучшие заклады получили не москвичи, а два брата, казанских татарина. Во время скачек один киргиз предательски сбил с коня своего соперника, яицкого казака Белогубова. Белогубов был убит копытами собственного же горячего и пугливого жеребца. На провинившегося киргиза напали родственники Белогубова, но он поранил трех человек, а сам утек. Казаки потребовали выдачи виновного для расправы, но их прогнали. В тот же день на площади, где шло гуляние, какой-то башкиренок ножом перехватил горло приставшему к нему пьяному парню из московских суконщиков. Товарищи зарезанного суконщика изловили двух казанских татарчат и им «набили обручи», то есть каблуками тяжелых сапог перебили ребра. В воздухе запахло грозой, и благоразумные обыватели стали покидать гуляние и расходиться по домам. На площади здесь и там уже сгрудились толпы возбужденных, по большей части полупьяных людей, громко ругавших «нехристей» и «поганых». Башкиры и киргизы, тоже озлившись, ходили кучками и тоже галдели и визжали, сверкая глазами и осыпая «урусов» своей гортанной степной руганью.
На четвертый день праздника возбуждение как будто улеглось, и с утра все шло гладко. Но именно тогда, когда этого менее всего можно было ожидать, ударил колокол судьбы.
В одном из небольших балаганов на площади набранные с борку да с сосенки лицедеи все эти дни несчетное число раз и с возрастающим успехом разыгрывали «комедию про царя Максимильяна». Около полудня, в самый разгар представления, когда балаган был набит зрителями, привалила толпа подгулявших башкир. Хотя в балагане было и так донельзя тесно, степняки втиснулись, выперли с нескольких скамеек сидевших там «урусов» и сели сами. На беду в том же углу сидели семейные какого-то пожилого суконщика и среди них белокурая и курносая Васятка, привлекшая на себя внимание смуглых косоглазых степняков. Кто-то из них, шутя, облапил Васятку. Девка завизжала:
— Спасите, режут!
«Урусы» заколыхались, как стадо баранов, потом набросились на башкиров и вышибли их из балагана на площадь. Может быть, этим бы все и кончилось, если бы за грубо размалеванными декорациями в это время не вспыхнул случайно пожар. Пьяный скоморох поджег подвязанную фальшивую бороду такого же пьяного «царя Максимилиана», а тот, катаясь, заронил огонь в груду кудели. В один миг задняя часть балагана вспыхнула, и огонь перекинулся на помещение для зрителей. Едва там показались первые струйки дыма, среди зрителей поднялся страшный переполох. Раздались пронзительные крики «Пожар! Горим!». Толпа шарахнулась к выходу. Люди сбивали друг друга с ног, затаптывали упавших. Кто выскочил наружу, те бежали, как безумные, по площади и кричали:
— Татарчуки живыми людей палят! Башкиры балаган подожгли!
Толпа ответила зычным криком:
— Бей нехристей! Бей поганых!
Вся бывшая на площади многотысячная масса сразу пришла в движение. То здесь, то там образовались людские водовороты, в которых крутились люди с плоскими смуглыми или желтыми лицами и раскосыми глазами. Народные волны смыли патрули «городовых казаков», и в руках москвичей оказались сабли, пистолеты и даже неведомо откуда появившиеся мушкеты. Задавленные многолюдством степняки или погибали под кулаками и каблуками рассвирипевших русских, или, выдравшись из свалки, бежали по направлению к местам, где была расквартирована башкирская и киргизская конница. Разъяренная толпа гналась за ними, и бывшие впереди толпы вооруженные люди без устали палили из пистолей и мушкетов. В занятом башкирами монастыре забили тревогу, и около сотни всадников с пиками вынеслись за ворота навстречу толпе. Но при виде мчавшегося к монастырю черного людского моря конники растерялись. Те, что проскочили вперед, попали в толпу, были стащены с лошадей и убиты. Другие рассыпались и пошли наутек. Народный поток влился во двор монастыря. Застигнутые врасплох башкиры и киргизы, привыкшие чувствовать себя сильными лишь на коне, сдавали перед москвичами, которые валили валом, набрасывались гурьбой и молотили противников дубинами, обломками досок и чем попало. Толпы врывались в кельи, где прятались степняки, и там давили их, как крыс. Несколько сот башкир и киргизов искали спасения в трехэтажной монастырской гостинице. На их беду, тут же, в стенах монастыря, хранились большие запасы сена и дров, и вторгшиеся с монастырь москвичи сейчас же воспользовались этим. Здание гостиницы было обложено сеном, дровами, хворостом. Запылал огромный костер. Выпрыгивавшие из окон степняки попадали в огонь. Кому удавалось прорваться из огненного кольца, тот попадал на ножи осаждающих. Огнестрельного оружия у башкир и киргизов не было, а имевшееся в изобилии холодное оружие в такой борьбе оказывалось почти бесполезным.
