— О, я счастлив по нынешним временам. Вот, даже протезом обзавелся. Это вместо своих орденов — их целая коробка у меня была. Да утопил я ее — не то в Кубани, не то в Черном море — забыл где...
Несмотря на свой плачевный вид. Святосаблин говорил спокойно, с легкой усмешкой:
— Что, осуждаешь, ваше сиятельство? Ты, помнится, всегда в образцовых офицерах ходил и первым в атаку «за царя и отечество» кидался... И наш дальнейший разговор, поди, считаешь невозможным?
— Нет, отчего же. Каждый рассуждает и поступает по-своему. Ведь наш брат, эмигрант, особо из бывших и знатных, в большинстве случаев считает себя и себе подобных пупом земли. А всех остальных — пылью, мусором, навозом на задних задворках Европы. Изгои, апатриды. Даже братья-славяне называют нас «избеглицы». Что может быть позорнее — «избеглицы», беглецы, изгнанники. Все сказано!
Так они встретились. О многом они теперь думали одинаково. И о многом говорили. Казалось бы, что толку в этих бесконечных воспоминаниях о прошлом, о поступках, совершенных каждым из них еще на русской земле... Но, видно, оттаивала душа каждого в этих разговорах, быть может, искали они оправдания себе, своей нескладной жизни. О чем толковали при каждой встрече? Да все о том же. Что не они сами, а время ввергло их во всеобщий бунт и братоубийственную войну. О комиссарах, убивших царя и всю его семью, подписавших позорный мир с немцами. О расстрелах без суда и следствия любого лишь за то, что он дворянин, офицер, что одет не в лапти и армяк, а в шубу с бобровым воротником, дорогое пальто и шапку. И о том, что в ответ рождался не менее жестокий закон: убивать, вешать, казнить всю эту краснопузую сволочь, возомнившую себя «владыкой мира».
После первой случайной встречи их тянуло друг к другу. Вечный русский нескончаемый спор — тот, в котором каждый прав по-своему, — стал для них просто необходимым. Они встречались в парке, шли в первое попавшееся бистро, забирались в укромный уголок, чтобы говорить, говорить... О чем? Да все о том же, о том, что прошло, кануло в вечность, но по-прежнему бередило душу, рвало сердце... Начинал обычно Андрей: хотелось самому себе и другу поведать то, что мучило, жгло, давило тяжкой виной и, — как казалось ему, — долгом.
— Я солдат, — говорил он. — Я давал присягу. Я хотел, чтобы к нам вернулся порядок. Это ты можешь понять?
— Не могу, — отвечал Святосаблин. — У каждого порядок свой.
— А мой известен, — четко рубил Андрей. — Государство — пирамида. На вершине царь, помазанник божий, на этажах его верноподданные согласно классам. А внизу — простой народ, который подобно атланту, держит на шее всю пирамиду. А мы, военные, этот порядок берегли. И вдруг пирамида перевернулась. Те, кто внизу — сверху. Их много, миллионы их. И давят они на тех, кто теперь внизу, — смертельной тяжестью.
Святосаблин уточнял скорбно:
— Моего отца убили, поместье сожгли. А он никому за жизнь зла не причинил.
— Я — солдат, — повторял Андрей. — Я не перестану чувствовать себя солдатом, пока не загоню в стойла вырвавшуюся оттуда всю эту сволочь, краснорубашечное быдло, которое взяло на себя роль хозяина державы. Ненавижу!.. «Каждая кухарка будет у нас управлять государством»? Посмотрим, что станет с этим государством! И где найдут эту кухарку? У власти тонкая прослойка интеллигентов и темный неграмотный народ.
— Возможно, тут есть и наша вина.
— Чья это наша вина?! — крикнул Андрей. — Моя, твоя. Думы, Керенского, Милюкова? Меценатов, дававших деньги на революцию и раскачавших власть царя? Таких речей я начитался предостаточно. Наша вина в одном — не душили всех большевистских главарей в их колыбельке. Ввиду их малочисленности это совсем не трудно было. Пока они не пустили в ход свои лживые лозунги: мир — мужику-солдату, землю — крестьянам. Их была горстка демагогов, прибывших из-за границы.
— Брось, не упрощай! Потом за ними пошла вся страна. Это невозможно не заметить, Андрей.
— Да, да! Мы перепугались их мира с немцами. Как же — немцы под Петроградом! А это была очередная провокация. Мы — глупцы. Дети и политики наши безмозглые поддались на эту провокацию. Началась гражданская война, братоубийственная мясорубка. Разве она кончилась теперь? Она продолжается...
— Да, господин Святосаблин. Для меня и многих, во всяком случае. Я обид прощать не умею. И свои долги привык отдавать сам.
— И много их у тебя осталось?
— Представь, нет. Вернул почти все. Я еще должен кое-кого найти, поквитаться...
— Долги, значит, измеряются у тебя не в долларах и франках, а в человеках. Мило! Ну, а поквитаешься, расплатишься — дальше что? Чем жить дальше?
— Кто знает! Я не руководитель политической партии. Моя программа — один день.
— Ну что ж, — сказал Святосаблин. — Тут ты прав.
— Кто был прав, выяснится через двадцать лет.
— Нет, я уже какую-то правду и сейчас знаю. Очень больно за Россию. Вся она — страдание. Она теперь обречена на духовную нищету, на нехватку талантов, которых сама себя лишила не на год-два, на десятилетия: расстреляла, сгноила в тюрьмах, изгнала. Зарастут могилы, запашут поля вчерашних боев, вырастет второе, третье поколение — дети наши и внуки. Думаешь, на них не скажется то, что происходило в России? Еще как! Грехи отцов падут на головы детей. Кровавая борьба красных русских против белых русских — ложь во спасение, измены и предательства, бессмысленная жестокость родит поколение людей, с детства привыкших решать споры убийством, потерявших честь и совесть, лишенных интеллигентности, веры в победу добра и справедливости, веры в господа бога. Циников и космополитов, нванов, не помнящих родства, готовых к безжалостному искоренению инакомыслия, проповедывающих не разум, а культ кулака. Нам некогда было разбираться в истории. Все это от нас с тобой переймут дети и усилят во сто крат. Наступят черные годы. Черными они останутся и для нас, русских из другого лагеря, расселившихся по миру апатридов, нигде не ставших своими. Разве что в третьем-четвертом поколении. И то — маловероятно: и цветы, лишенные родной почвы, увядают. За своих нас призывали отдать жизнь; чужого, не задумываясь, следовало убить. За что? Да за все! За идеи, за иные флаги и марши, за то, что он — чужой. Убить стало самым простым. Убить за своих — это подвиг. Убить чужого — благородно, ибо одним врагом становятся меньше. И никто не отвечал за свои убийства. Ни перед кем: совесть и законы перестали существовать. Террор и ненависть могли родить лишь террор и ненависть. Плоды пожинать всем вместе. Мы растлили русский народ.
— И мы тоже, Андрей. Мы считали Ниже своего достоинства познакомиться с их программой и идеями. А если судить по Генуе, они большие патриоты, чем господин Милюков, генерал Врангель и мы с тобой впридачу.
Тут Андрей уже сдержаться не мог. Начинал ругать Святосаблина последними словами, кричал, что продался старый друг «краснопузым», обольшевичился, что знать его больше не хочет...
Расходились, смертельно обиженные друг на друга. А через день опять встречались, спорили до хрипоты, ссорились и мирились.
Выяснилось, что Святосаблин с недавних пор работает в маленьком отеле в центральном округе Парижа. Должность незавидная — что-то среднее между швейцаром и уборщиком. Работает днем, ночами его заменяет сменщик. И получает столько, что вполне хватает на еду и небольшую конурку под крышей. Узнав, что Андрей — таксер, что давно уже тяготится своей работой, Святосаблин взялся поговорить с хозяином отеля. И тут удача улыбнулась Белопольскому: освободилось место сменщика Святосаблина, и Андрей без колебаний стал служащим «Наполеона Бонапарта»...
Здорово ему повезло!
Кажущийся высоким для своих двух этажей отель «Наполеон Бонапарт» был с трудом втиснут меж четырехэтажных респектабельных соседей, как бы сплюснувших, сдавивших его. Он не пустовал, но и не был слишком многолюден. Здесь сохранялась атмосфера семейного пансиона, соблюдалась тишина и порядок.
Белопольский приходил в отель к семи часам вечера, обедал в крохотной столовой для обслуживающего персонала и переодевался.
После полуночи, когда уходила дежурная телефонистка, обязанности Белопольского увеличивались и осложнялись — ему полагалось следить и за работой коммутатора: звонки порой продолжались всю ночь. Поначалу Андрея это удивляло — о чем так много людей могут разговаривать среди ночи? Большинство ведь работает, рано встает, выполняет уйму будничных обязанностей. Не может же быть так, что лишь обеспеченные бездельники и прожигатели жизни останавливаются здесь и занимают телефоны!..
К середине ночи Андрей ощутимо уставал. Отдохнув в кресле своего холла минут сорок, он принимался за чистку ковров — в прихожей отеля, возле портье, выдающего ключи из номеров и перед входом в лифт. Затем выносил не меньше десятка больших ведер с мусором и снова отдыхал...
Обычно часа в четыре после полуночи начинали возвращаться загулявшие в каком-нибудь ночном ресторане или варьете. Он выдавал нм ключи от номеров, поднимал гуляк на лифте, стараясь улыбаться доброжелательно, благодарно кланяясь, принимал чаевые...
