Но трудно, очень трудно было пробиться к народу голосу большевистской правды. Война прервала революционный подъем. Против загнанных в подполье большевиков велась борьба ожесточенная, на полное уничтожение. Достаточно сказать, что за годы войны их Петроградский комитет подвергался разгрому более тридцати раз. Были закрыты все печатные издания большевиков. Но буквально в первые же дни войны в России стали распространяться антивоенные листовки. Ленин, на которого царская охранка охотилась с особой яростью и тщанием, вынужден в это время находиться за границей, но и оттуда он через газету «Социал-демократ», через приезжавших к нему работников партии руководит деятельностью большевиков, помогая разобраться в сложнейшей обстановке и познать единственную правду о войне.
Очень трудно было пробиться к народу ленинской правде, но этим занималась партия честных и самоотверженных, которая знала, верила, что каждое слово этой правды, достигшее хотя бы одного человека, отзовется, получит новую жизнь, множась в сознании и сердцах других…
Мысль принять во дворце рабочих царю подала, как это ни странно, царица. По ее письмам и дневнику можно увидеть, как пришла она к этой мысли… Прочитала бюллетень департамента полиции за 1915 год и раздосадовалась: ну что же это такое, в самом деле? На каждой странице про рабочие беспорядки по всей Руси… и еще это противное, совсем не русское слово «пролетариат»— фи!
Своей досадой она поделилась с министром двора, престарелым Фридериксом. Весь в золотом шитье старик качнулся на слабых ногах, вроде бы поклонился царице:
— Ваше величество, что же тут сказать? Жиды мутят… И еще — стало больно много образованных… — У Фридерикса уже давно на все семь бед один ответ.
Александра Федоровна даже осерчала на старика:
— Ну что вы, право, твердите все одно и то же? Рабочий-то люд русский и вовсе не образованный, чего ему мутиться?
— Вы правы, люд это темный, ваше величество, но его можно повести куда хочешь. Разве могу я забыть, как мужики, которые в девятьсот пятом году громили мое имение, потом кланялись мне до земли и говорили, крестясь, мол, не ведали, что творили. Это уж так, ваше величество…
Царица прошла через свою спальню и по антресольной лестнице спустилась в кабинет мужа. Он сидел за столом, сжав голову ладонями, читал какой-то державный документ и не слышал, как появилась жена, — даже чуть отпрянул, увидев ее перед собой. Тяжело поднялся из кресла, улыбаясь и одергивая вздыбившийся на плечах китель:
— Ты возникла как тать, испугала меня…
— Прости, что помешала. Но знаешь, что я надумала? Почему бы тебе не устроить прием рабочих? Ты же однажды принимал даже купцов. Поговорил бы с ними по душам, как ты умеешь. Спросил бы у них — что они, в конце концов, хотят? Почему они все время устраивают беспорядки?
Царь задумался. Вспомнил недавно читанную записку екатеринбургского губернатора о том, как там на металлическом заводе чуть не возник бунт из-за системы штрафов, введенной на заводе администратором-немцем.
— Это мысль, моя милая, — тихо сказал он. — В самом деле, мы все время третируем этих людей, подозреваем их во всех смертных грехах, а они — и тут Гучков прав — снабжают фронт оружием и делают это все лучше. А кто ими повседневно занимается? Разве что полиция… — Тут Николай что-то вспомнил и лирическую сентенцию оборвал и долго молча и хмуро смотрел в пространство. Что он там видел? Не девятьсот ли пятый год? Не московское ли восстание рабочих, когда он не спал три ночи подряд и ему меняли грелки в ногах, чтобы прекратить озноб. Все не было тогда из Москвы вестей, справился ли с бунтом посланный им туда его Семеновский полк? — Я подумаю об этом, дорогая, — рассеянно сказал он. — Спасибо за мысль и за твои тревоги о государстве нашем.
Александра Федоровна, шурша длинным платьем, подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи, вздрогнув от прикосновения к холодным полковничьим погонам.
— Открытие Думы ты решил окончательно? — спросила она, глядя ему в глаза.
— Да. Все, буквально все, и даже Хвостов, советуют это сделать. Думу тоже нельзя только ругать, это вызывает там озлобление. Поэтому я решил сам присутствовать на ее открытии.
Ее руки соскользнули с его плеч.
— Боже… Ты полезешь в этот гадкий муравейник?! — тихо воскликнула она, тревожно глядя в его неуловимые глаза.
— Дорогая моя, это вызовет шок у думских крикунов, заткнет им глотки, они не посмеют…
— А если посмеют? — прервала его царица, ее возбужденные глаза расширились, заблестели.
— Успокойся, дорогая, закрыть Думу так же просто, как и открыть. А если они, не считаясь с моим шагом к примирению, начнут старое, тогда вся Россия будет приветствовать закрытие Думы. Понимаешь? — И без паузы спросил — Какая утренняя температура у Алексея?
— Нормальная, — бегло ответила она. — Ты говоришь, и Хвостов советует?
— И очень убедительно. Им вообще сейчас владеет идея, что государственная власть должна использовать каждый предлог для показа, что она служит обществу, а если мы не будем этого делать, откроется возможность действовать нашим противникам.
— Общество… общество… Я не понимаю, что такое общество, — раздраженно сказала она. — Но выходит, что ты собрался кокетничать с теми, кто нас всячески поносит. Между прочим, Григорий говорит, что Хвостов начал вилять.
— Что это значит — вилять? — спокойно спросил Николай.
— Ну… и нашим и вашим…
— А кто же это — вашим?
— Григорий не уточнял.
— Глупости, дорогая. Хвостов вилять просто не может… — Царь тихо рассмеялся. — Хоть он и Хвостов, а хвоста для виляния у него нет, вся его судьба до назначения министром располагает к вере ему, он наш, дорогая, весь наш со всеми потрохами, и к тому же на плечах у него хорошая голова, я в этом уже убедился… — Николай помолчал задумчиво и сказал — И вот именно ему я и передам твою мысль о приеме депутации рабочих, и я уверен, он сделает это наилучшим образом…
Каминные часы начали хрустально отзванивать одиннадцать часов. Царь по-детски отсчитал звонки.
— Извини меня, дорогая, я еще не успел дочитать документ, а в приемной уже сидит Штюрмер, которого я пригласил на одиннадцать. И это как раз по открытию Думы, надо обсудить его речь… — Николай взял со стола недочитанный им текст речи премьера.
— Ну как он? — спросила царица.
— Штюрмер? Пока могу сказать только, что он робеет перед собственной властью. Но это пройдет…
— Мне нравится, что он такой… импозантный… Царь промолчал…
Когда Александра Федоровна поднялась на антресоль и скрылась там за дверью, он взял со стола колокольчик, позвонил им отрывисто и опустился в кресло. В дверях бесшумно возник дежурный адъютант.
— Пригласите премьер-министра…
Пока Штюрмер неровной походкой шаркал по паркету, приближаясь к столу, царь невольно внутренне улыбнулся, вспомнив слова жены об импозантности премьера, — его смешила и перечерченная золотыми галунами громоздкая фигура Штюрмера, от лица до живота рассеченная черным клином бороды, и его длинные усы, торчащие в стороны, как сабли.
— Здравствуйте, Борис Владимирович, — царь вышагнул из-за стола и протянул руку поспешившему приблизиться премьеру. — Садитесь, пожалуйста.
Штюрмер подождал, пока сел царь, и, опираясь руками на подлокотники, осторожно опустился в кресло и подобрал под себя вечно ноющие от подагры ноги.
Пока он усаживался, царь вдруг вспомнил, как являлся к нему на аудиенцию другой премьер — Столыпин, про которого до сих пор в секретных сводках охранки нет-нет да и читает он высказывания, будто он был единственной надеждой России, как он являлся к нему в подчеркнуто штатском виде, однажды даже в плохо поглаженных брюках, и как независимо, даже нахально держался, вообразив себя вторым царем России…
— Я весь внимание, ваше величество, — тревожно и радостно произнес Штюрмер…
Царь стряхнул неприятное воспоминание и спросил с улыбкой:
— Ну, как, освоились в делах своих?
— Что вы, ваше величество! Этого, я думаю, не будет никогда! Столько дел! Столько дел! Страшно подумать! — восклицатель-но проговорил Штюрмер, не сводя глаз с монарха. — Одна надежда на вашу монаршию поддержку, — добавил он тихо.
— Народная мудрость утверждает, что не боги горшки обжигают, но с божьей помощью вы справитесь, я уверен, — сказал царь серьезно и подвинул к себе текст речи премьера. Лицо у Штюрмера будто спряталось в бороду и смешно выглядывало из нее.
Царь опустил взгляд на бумагу.
— Борис Владимирович, я ознакомился с представленной вами речью на открытии Думы… — Он заглянул в конец речи… — Не слишком ли она велика?
— Можно сократить, — мгновенно ответил премьер.
