Затем он участливо спросил:
— А твой парнишка как? Ай и впрямь расхворался? Я еще там, в Раздольном, на охоте, глянул на него — не показалось мне чтой-то... Даже не узнал... Ан выходит, это с болезни...
— Доктора позвали. Боюсь, не горячка ли? — угрюмо отозвался канцлер.
— Один он у тебя?
— Единственный... Дочка есть, да та не в род, а из роду...
— А баял кто-то, быдто еще старшой есть. В неметчине, что ли? — слукавил Пугачев.
— Был и старший. Да... убили!
Одно веко Пугачева дрогнуло Он затаил дыхание.
— Молод был горяч. У немцев в офицеры вышел. Королю саксонскому служил, — продолжал ровным голосом Мышкин-Мышецкий. — Ну, поссорился с другим офицером. А тот от него сатисфакции потребовал...
— На поединок, значит, вызвал? Ну, дальше! Нюжли забил?
— На пистолетах дрались, возле Дрездена. Город такой в Саксонии...
Пугачев кивнул, вспомнив, что о Дрездене ему приходилось слышать в дни Семилетней войны.
— Ну, и схитрил немец. Не по правилам дрался; раньше сроку выпалил.
Пугачев притворно сочувственно вздохнул.
— А ты на бога не ропщи, присходительный! Как его святая воля Сам знаешь: и в священном писании на сей счет сказано, что, мол, даже волосу не упасть. И все такое...
— Да я не ропщу!
— А Сеньку твово выходим! Уж и горячка?! Ну, простудился парнишка, и больше никаких. Кровь ему из жилы пустит дохтур, и все пройдет... Женить его пора бы. Чего смотришь? Хошь, мы и невесту подыщем? Да ты не морщись! Ха-ха-ха! Я тебя наскрозь вижу! Знаю, что подумал: не подсунет ли, мол, одну из полюбовниц своих? Ха-ха-ха! И ничего подобного! Знаю, кому мною попорченных дур навязывать! Для Сеньки найдем девицу-раскрасавицу честного роду-племени, которая себя соблюла... От казны и приданое назначим! Хошь — землями, хошь — червончиками-лобанчиками. Сейчас в нашей казне пусто да завтра будет густо: из Екатеринбурга караван уж поди вышедши...
Тень прошла по лицу Пугачева.
— Нужна деньга! То есть во как нужна! И что такое, право? Скажем, рублевик серебряный альбо червончик. Ни съесть его, ни тело грешное прикрыть, а поди — сила в нем какая...
— Большая сила! — согласился Мышкин.
— Вот однова, скрываясь от моих ворогов, угодил я, помню, в острог. Был там старичок один. Да я, кажись, тебе рассказывал. Старенький старичок, лохматый такой. Быдто апостольского звания. Ну, ума — палата. Все книжки, которые есть прочел... Мудрец да и только. Так вот, говорили и об этом. И он так говорит: злая, мол, выдумка — деньги, и надо так изделать, чтобы их не было вовсе. Ну, мне что-то не показалось. Как же, мол, так? А на что я тогда, скажем, сапоги куплю? Альбо овса для коня, платок для девки? А он, старичок, так говорит: и надо, мол, так изделать, чтобы никто ни продавать, ни покупать не мог, а кто что сработает, то сдавал бы, скажем, в казну, а кому что нужно, тот пришел в склад и выбирай, что требовается... Без денег, то есть... Кому что нужно. А для того взять да построить по всему царству чихаузы и там все хранить, до нужды. А дома ничего лишнего чтобы не было...
— А ты ему что?
Пугачев загрохотал.
— А я ему так: здорово придумано! А только не для русского царства! У нас только заведи чихауз, так разе что стен не украдут, а все остальное, то есть так-то разворуют! Ха-ха-ха! Да и что за удобство? Вот, скажем, я на хуторе живу. Ну, в пьяном виде потерял один сапог. Тут как быть? Поезжай, скажем середь зимы к начальству да проси квиток выдать на один сапог? Ну, ладно. Вот, получил один сапог. Домой вернулся, а на другой день кум прет: получай, мол, друже, твой сапог потерянный! У барбоски дворового отбил! Ну, и должон я с этим найденным сапогом опять по начальству с докладом ходить? Так, мол, и так, примайте один сапог, а какой — сами выбирайте! Ха-ха-ха... Так заколол, говоришь, саксонец твоего старшенького?
— Застрелил, а не заколол, — поправил Мышкин.
— В Сеньку был лицом? — допытывался Пугачев.
— Н-нет! Семен сероглазый и волос русый, а тот в матку вышел, не то, что смуглый совсем, а все же... Ну, а теперь давай поговорим о делах!
И в этот, и в последовавшие за этим дни у канцлера было работы больше, чем раньше, и ему удавалось только урывками посидеть у ложа опасно заболевшего, горевшего огнем сына.
Москва все еще не успокаивалась, и почти каждый день вспыхивали беспорядки. Чернь, почувствовав слабость власти и собственную безнаказанность, продолжала бесчинствовать. Почти все казенные склады продовольствия, амуниция и боевых припасов были разграблены. Мало уцелело и домов новой, пугачевской знати. С таким трудом сбитые Минеевым молодые полки пехоты и регулярной кавалерии уцелели, но растаяли наполовину, потому что множество солдат разбежалось. Ходил слух, что иные, боясь наказания и не веря дарованному «анпиратором» прощению и забвению прегрешений, направились на север к засевшим в Питере царицыным генералам. Другие сбежали к Полуботку или забились в разные трущобы. Весть о московском погроме расплывалась по владениям «анпиратора», как волны от брошенного в пруд камня: камень уж потонул, а круги бегут, бегут... В то время, когда в Москве уже будто бы восстановилось спокойствие, беспорядки продолжали вспыхивать в разных городах и селах, все дальше и дальше от первопрестольной. В Рязани население, выведенное из терпения поборами новых властей, убило воеводу и всех новых чиновников и выгнало из города небольшой гарнизон, причем были перебиты все инородцы. Во Владимире во время начавшихся беспорядков появилась таинственная «инокиня Мария», дававшая понять, что она — бывшая императрица Екатерина, и несколько дней город был под властью ее приверженцев, пока «инокиню» не застрелил прятавшийся среди жителей местный пугачевский воевода Сибиряков. В Тулу и в Курск весть о московских событиях пришла в виде сообщения, что «анпиратор» убит восставшими солдатами, которые будто бы посадили на его место какого-то атамана Златопера. Туляки ограничились длившимся три или четыре дня грабежом казенных и демидовских оружейных заводов и винных складов, а куряне объявили себя независимыми от Москвы и во главе управления поставили почему-то местного протодьякона с кругом из двенадцати выборных старшин.
Когда Москву можно было считать уже утихомирившейся, пришлось восстанавливать нарушенный порядок в других городах. По настоянию москвичей всюду были разосланы гонцы с оповещением, что «его пресветлое величество» порешил созвать Великий Земский Собор и что все должны заняться избранием и присылкой в Москву к Пасхе своих представителей. В грамотах, содержавших наставление, как производить выборы, оказалось много неясностей, да и самим грамотам темный люд верил плохо, опасаясь какого-нибудь подвоха. Кое-где сейчас же приступили к выборам, и из-за этого пошли побоища.
Вести о происшедшем в Москве достигли Петербурга, Киева, Астрахани, буйного Яика, Архангельска, понеслись в Сибирь, через польскую границу, вызывая везде вполне понятное внимание. Первым на события отозвался Полуботок: его гайдамаки и сердюки коварно напали на содержавшиеся по договору в главных городах Малой России московские гарнизоны, пытаясь уничтожить их. Небольшой пехотный гарнизон в Белой Церкви был взят измором и капитулировал, выговорив себе право свободно уйти в московские пределы. Но вслед за сдачей оружия пришедшие в Белую Церковь красножупанные гайдамаки вырезали всех москалей. В Киеве несколько дней шли схватки, но тамошнему гарнизону удалось разгромить набросившихся на него сердюков и удержать город в своих руках.
Отовсюду в Москву неслись гонцы от местных властей то с просьбой о присылке подкреплений, то с требованием указаний, то с мольбой о снабжении оружием и боевыми припасами или о присылке денег. Положение все запутывалось и на улучшение надежд было мало. Сознавал это и сам «анпиратор», но следуя примеру утопающего, который хватается за соломинку, он ухватился за надежду разрешить все затруднения при помощи двух с половиной или трех миллионов рублей серебром и золотом, шедших караваном из Екатеринбурга с тамошнего монетного двора.
— С деньгами все достать можно будет! — твердил он. — А чуть Чусовая, да Кама, да Белая тронутся, понавезут в Москву с уральских заводов демидовских да строгановских серебра в чушках да меди столько, что я все московские улицы медью вымощу, а крыши их серебром покрою!
Но караван из Екатеринбурга запаздывал и запаздывал, а в Москве с каждым днем все острее сказывался недостаток в монете. Уж не говоря о золоте и серебре, которых давно никто не видал, из обращения с непостижимой быстротой стала исчезать и медь.
Москва опять заволновалась, угрожающе заворчала. В воздухе снова запахло беспорядками.
Огневица, свалившая молодого князя Семена Мышкина-Мышецкого, затянулась на добрых полтора месяца. Лечил больного искусный в сроем деле лекарь Шафонский, получивший образование за границей. В течение первых трех недель несколько раз дело казалось безнадежным. Больной не приходил в себя, он все время бредил, тело его горело и покрывалось странными пятнами. Должно быть, болезнь оказалась прилипчивой: в апартаментах, занятых канцлером и его домашними, умерло пять человек прислуги. Одно время чуть не свалился и сам старый князь, но устоял. В начале четвертой недели в болезни Семена произошел какой-то перелом, жар стал понемногу сдавать, покрывавшие тело пятна начали бледнеть и исчезать. Бред уменьшился, иногда сменяясь краткими часами, когда к больному возвращалось сознание
