Так, переходя от надежды к отчаянию, мы прожили несколько дней. Лишь один раз упомянутый выше человек снова подъезжал к нашим саням и опять, будто осыпая нас проклятьями, подтвердил, что спасет нас.
Когда мы расположились станом на берегу реки Шагалки, мятежники обнаружили в камышах и в снегу много бочонков с водкой и предались пьянству. Наша стража из бывших рабочих подавала пример другим. Старшина Матюхов вел себя нарочито странно. Так, он избил нагайкой двух наших сторожей за недостаточно бдительный присмотр за нами, а потом притащил самого Шелудякова к нашим саням и настоял на усилении надзора за нами, на что Шелудяков ответил с превеликим раздражением: «Эти скоты все перепились Не мне же самому сторожить арестантов! Небось, не убегут!» — «Я пришлю своих людей сторожить их», — ответил Матюхов. И в самом деле, к нам были приставлены новые часовые из белгородских казаков, в том числе один женоподобный юноша. Нам казалось, что они обманывали доверие своего строгого начальника: раздобыв неведомо откуда водки, они щедро угощали наших едва державшихся на ногах сторожей. Женоподобный юноша, видимо, лишь притворявшийся пьяным, присел возле меня и шепнул: «Будьте спокойны. Не спите. Готовьтесь». По звуку голоса я понял, что это молодая женщина в мужской одежде.
После полуночи, когда весь захмелевший стан спал крепким сном, та же женщина и с ней казачок разрезали наши веревки, дали нам надеть тулупы и треухи и вывели из стана. Часовые не задержали: они были тоже белгородцы и участвовали в заговоре. Нас провели по глубокому снегу на другой берег реки и указали убежище в густых камышах. Там уже были несколько человек, освобожденных белгородцами раньше нас, и среди них до крайности испуганные бедные сиротки вальдмейстера Шишкина. Здесь же мы увидели пожилого офицера в полковничьем мундире, который сказал нам: «Я полковник, а ныне генерал Обернибесов. Мы пришли из Перми, и сейчас начнется расправа с мятежниками. Вам же бояться нечего: мы их собьем и погоним в другую сторону...
Глубоко взволнованные, мы пали на колени и стали молиться всевышнему, еще не веря в свое спасение. В это время раздался ужасный крик, подобный вою стаи голодных волков, загремели пушечные выстрелы и по льду мимо нас, подобно черным демонам с пиками наперевес, пробежали люди на лыжах. Через несколько мгновений в стане мятежников грянул взрыв. Как мы узнали после, был взорван зарядный ящик, стоявший у кибитки начальника нашего конвоя, злодея Шелудякова. Памятуя, что в лагере мятежников имеется значительная артиллерия, мы со страхом и трепетом ждали, когда она вступит в действие. Но когда пушки действительно заговорили, один из оставшихся при нас воинов Обернибесова сказал: «Кончено дело! Наши завладели пушками и обстреливают пугачевцев!»
Из нашего убежища в камышах нам почти ничего не было видно, тем более, что луна пряталась за тучами. Таким образом, мы могли лишь догадываться о том, что творилось в самом стане мятежников. Видели же мы, как люди скатывались с берега на лед и пытались бежать в степь, отряды конницы настигали их и истребляли. Потом все смолкло. Внезапно где-то заиграли трубачи, исполняя марш Преображенского полка и раздалось громовое «ура!» Скоро наступил рассвет. Мы были спасены.
Нас отвезли в город Пермь. По дороге нас нагнал обоз с ранеными из армии знаменитого генерала Михельсона, и мы узнали ошеломившую нас новость, что в ночь, когда Обернибесов завладел «золотым караваном», главная армия генерала Михельеона внезапно вторглась в Екатеринбург и после недолгих и жестоких боев овладела городом».
В официальном докладе Военной коллегии, сделанном позже самим генералом Михельсоном, говорится следующее: «Пользуясь тем обстоятельством, что самозванец или, вернее сказать, военный министр Хлопуша оповестил власти Уфы и Екатеринбурга о предстоящем прибытии для подкрепления городских гарнизонов сформированного Белгородского казачьего полка, который сильно запоздал вследствие плохого конского состава и бескормицы, я коротким ударом у Гниловодской прорвал слабые линии мятежников и выбросил далеко на юг мою конницу с новой артиллерией и несколькими батальонами егерей на лыжах. В местностях, куда сии части проникли, они выдавали себя за белгородских казаков и московских егерей, присланных, якобы, для усмирения башкирского восстания и поимки Мусы. Партизан ротмистр Константин Левшин с помощниками Петром Кургановым и Юрием Лихачевым под видом белгородских казаков проник в Екатеринбург с подложным приказом о немедленном отправлении «золотого обоза», а по выходе обоза сопровождал его пять суток, покуда не подставил мятежников под удар дожидавшегося в заранее избранной местности у реки Шагалки генерала Обернибесова. Ночное нападение на стан мятежников оказалось весьма удачным. С незначительными потерями в людях и в конском составе Обернибесов завладел станом у Шагалки, освободил заложников, которых везли в Уфу и в Москву, в том числе бергмейстера Ульриха и пастора Винтергальтера, и уничтожил скопище пугачевцев, выполняя приказ не обременять себя пленными. Единственное исключение было сделано для главарей мятежников в количестве девяти человек, кои были привезены в Пермь, судимы военно-полевым судом и повешены. Среди них были один из старейших соратников самозванца Шелудяков, именовавший себя «адмиралом», и бывший истопник гранильной фабрики в Екатеринбурге Фрол Ипатьев, именовавший себя «берг-мейстером» и директором монетного двора.
В это время я с моими главными силами прошел форсированным маршем к Екатеринбургу. Застигнуть врасплох гарнизон Екатеринбурга мне помешала одна из тех случайностей, кои трудно предусмотреть. Я говорю о непонятной измене и побеге дотоле доблестно и усердно выполнявшего свой долг гвардии сержанта из дворян Смоленской губернии Ивана Ракитина. Я был встречен артиллерийским огнем. Действиями артиллерии руководил пугачевский комендант Пороховщиков, закоренелый злодей, бежавший с каторги. Тут я в первый раз применил имевшиеся у меня в изобилии «шуваловки». Их несомненное преимущество перед тяжелыми и неповоротливыми пушками гарнизона сказалось прежде всего в том, что мы могли передвигать свои батареи с одной позиции на другую, едва неприятель успевал пристреляться, и тем избегали потерь. Появление высланных мной в обход города егерей на лыжах с несколькими «шуваловками», расположенными на простых деревенских розвальнях, вызвало в городе смятение. Тогда я пошел на приступ и ворвался в город. Мною была обещана награда в три тысячи рублей за Пороховщикова и в тысячу за изменника Ракитина, предупредившего пугачевцев о нашем приближении. К превеликому моему сожалению, Пороховщиков успел бежать, что же до упомянутою Ракитина, то он был найден застрелившимся. Здесь я приказал застигнутых с оружием в руках в плен не брать. Овладев городом, из числа поставленных самозванцем гражданских властей я признал заслуживающими снисхождения лишь тех, кои были вынуждены служить мятежникам против воли. Все же остальные были казнены. Отобрав из местных рабочих соответствующее число заложников, я приказал нагрузить сто саней трупами казненных и отправить их четырьмя обозами в ближайшие города Сибири, назначив в качестве возчиков екатеринбургских рабочих. Им я поручил оповестить поставленные самозванцем власти о моей расправе с екатеринбургскими мятежниками и сообщить о скором моем прибытии. Вследствие моего поступка сторонники самозванца пришли в великое уныние, потеряли весь свой кураж и почти поголовно бежали вглубь Сибири. Смущение овладело и гнездившимися на уральских заводах мятежниками. Они стали разбегаться, не дожидаясь нападения с моей стороны. В короткое время, пути между Сибирью и остальной Россией оказались в моем распоряжении. Утвердившись от Вятки до Оренбурга, соединив под своим началом все находившиеся поблизости военные силы и восстановив повсюду законный порядок, я получил возможность произвести и другие операции, прежде всего овладеть Уфой. Здесь до меня в первый раз дошли слухи о великом и радостном событии в Ракшанах. Вскоре же было получено и подтверждение того, что казалось всем нам столь желанным, но и столь же маловероятным...
«Анпиратор» почти не выходил из дурного настроения. Он не на шутку струсил после пережитой в дни рождественских святок жестокой передряги, удержался от кутежей и довольно усердно занимался государственными делами, главным образом составлением новой армии. Его подозрительность разрасталась день ото дня. Сплошь и рядом он высказывал грубое и обидное недоверие даже самым близким к нему людям. Всех представителей семьи или, вернее сказать, целого племени Голобородек, он прямо возненавидел, и эта ненависть прорывалась на каждом шагу, так что даже сами Голобородьки начали посматривать вокруг себя с опаской. Отношение Пугачева к вернейшему из соратников Хлопуше тоже было крайне неровным. Он то осыпал «графа Панина» милостями, называл «милым дружком», изливался перед ним в горьких жалобах на действительных и мнимых врагов, то начинал смотреть на варнака волчьим взглядом. Когда Хлопуша, который не отличался мягким нравом, начинал огрызаться, «анпиратор» говорил ему:
