— Дак что ж, товарищ командир, — жалобно сказал красноармеец. — У них этого добра много. Как у нас брюквы! А у нас на Вятчине так уж заведено: захочешь брюквы — бери. Я думал, что у них с ягодой так же…
— Видите, сам признался, что вор! — радостно сказал старик.
— Ты, дед, помолчи пока! — строго проговорил Ко-ротков и опять прикрикнул на красноармейца: — Кто у тебя взводный?
— Омельченко…
— Скажи Омельченко, что я приказал всыпать тебе три наряда вне очереди! Иди, выполняй приказ!
С облегчением переводя дыхание, красноармеец рванулся из круга.
— Ну а вы, товарищи крестьяне? Чего стоите? — комполка спрашивал сдержанно, но лицо его побледнело. Журба видел, как напряженно пульсирует на виске его жилка.
— Да ведь как нам теперь считать, ваше высокородие товарищ командир? — помявшись, спросил ста-рик. — Что ж нам, хозяевам, надеяться, что не будет больше воровства, или как?
— Хо-зя-ева! — с нескрываемой злостью произнес комполка. — Разорил он тебя? — Шагнул к старику. — Хо-зя-ева! — повторил. — Да он же на морозе лютом вырос. На щах пустых! Он, может, раз в жизни и попробовал ваши паршивые ягоды! Жалко вам стало? А когда он в бой пойдет? Когда его кишки на колючую проволоку намотаются и он умирать за вашу трудовую свободу будет, вы его молодую жизнь пожалеете? Ни хрена вы, кроме добра своего, не жалеете! Хозяева! Пойдем, товарищ Журба!
Уже в штабе Коротков сказал:
— Я, конечно, с командирами проведу работу — пусть подтянут дисциплину в ротах: мне этих людей в бой вести. — Зло пообещал: — И поведу! Знаешь, как зовут нас белые? «Ванёк» — вот как они нас зовут. Да уж погодите, покажет еще вам Ванёк, где раки зимуют! Вот обучу пополнение всему, что положено знать полнокровному пролетарскому бойцу, и разнесут они вдрызг офицерье! — Неожиданно спросил: — Сам ты, извини, из каких будешь, товарищ Журба?
— Я, в общем-то, недоучившийся гимназист, — сдержанно ответил Журба.
— Ну, тогда ты даже в военспецы не годишься! — снисходительно сказал Коротков. — А я, божьей милостью, всю империалистическую прошел, три Георгия получил. Награды эти хоть и отменены за принадлежность к старому режиму, да только зря их не давали — это тебе всякий, кто окопы те нюхал, скажет. В прапорщики меня произвели. Говорят вот: курица не птица — прапорщик не офицер, но опять же каждому зерну своя борозда. В окопах без прапорщика ни один полковой командир не обходился. В военном деле что к чему понимаю. — Коротков достал кисет с махоркой, стал сворачивать «козью ножку». — Такой армии, как у нас, доложу я тебе, нет ни у кого, и неизвестно будет ли. — И перевел разговор на другое. — Значит так, в Песчаную мы едем завтра. Ты отдыхай пока, мне тут надо делами кой-какими по штабу заняться, потом придешь поговорим — растолкую, как с Песчаной переправлять тебя на ту сторону будем. Лады?
Журба вышел на улицу. Сразу за единственным в деревне кирпичным домом, в котором разместился штаб, пролегала дорога, она- и повела Журбу мимо околицы к небольшой роще.
Светило солнце. Пели птицы в упругой от молодости листве. Земля, поросшая сочной, густой травой, дышала теплом, манила, обещая безмятежный покой. Журбе захотелось лечь в траву, ощутить спиной, затылком, раскинутыми руками ласковую теплоту, чувствовать, как она расковывает, освобождает от напряжения каждую клетку, долго и бездумно смотреть в небо.
Он уже шагнул с дороги, но тут в тишину озорной частушкой ворвались девичьи голоса.
Журба обернулся. Из села по дороге шли девушки с мотыгами. Увидев его, зашептались, подталкивая друг друга, потом вспыхнул дружный смех. Так и прошли мимо с пересмешливым шепотком, обжигая любопытными взглядами из-под низко повязанных косынок.
Одна из девушек, поотстав от подруг, остановилась возле Журбы, сказала улыбаясь:
— Идемте с нами. — Была она ладная, стройная и розовощекая и — не в пример остальным — нарядная, в пестром, ярком платье.
«Дочь лавочника», — узнал Журба. Утром, когда он мылся у колодца, девушка несколько раз пробежала по двору, поглядывая в его сторону.
— Пойдемте, у нас весело, — девушка в упор разглядывала Журбу, и в красивых глазах ее не было ничего девичьего. Он вдруг смутился, как будто подсмотрел что-то недозволенное, ему не предназначенное.
— Как вас зовут? — спросила девушка.
Он сказал.
— А меня Любой… Любовь, значит, — подчеркнула она со значением, не отводя от Журбы взгляда. — Вот и познакомились…
— Эй, подружка, — обернувшись, позвала одна из девушек. — Не трожь постояльца, а то его Коротков заругает. Он, Коротков-то, страсть как строг…
— А он над ним не начальник, — громко сказала Люба. — Он сам по себе. Так не пойдете с нами? Тогда вечером увидимся, — рассмеялась и побежала догонять подруг.
Смолкла в роще звонкая перекличка девичьих го-лосов. Вокруг было тихо и безлюдно. Журба лег на траву. В высоком небе ровной чередой текли облака. «В Крым, — подумал Журба, — туда плывут…»
Еще недавно он и предположить не мог, что его пошлют в тыл белых одного с таким ответственным заданием. Когда пришел в ЧК, ожидал, что с первых же дней начнется для него жизнь, полная риска, и думал только о том, чтобы справиться, не подкачать. Но вначале задания он получал простые, будничные: доставить по назначению секретный пакет, профильтровать мешочников на вокзале. А то отсылали в архив за справками, окончательная ценность которых оставалась для него совершенно неизвестной.
Но почти каждый вечер Поляков урывал хоть час, хоть полчаса для разговора с ним, обучал «азам» чекистской работы и, кажется, был доволен своим учени-ком. Товарищи относились к Журбе тепло, вскоре же закрепилась за ним кличка «художник» — рисовал он каждую свободную минуту, просто не мог без этого обойтись. Вокруг были люди удивительных биографий: профессиональные революционеры, прошедшие тюрьмы, ссылки, закаленные в схватках с царской охранкой, в открытых революционных боях. Рядом с ними он чувствовал себя совсем мальчишкой.
А потом было первое серьезное задание — в оккупированной интервентами Одессе, где Журба узнал, что такое настоящая чекистская работа. Именно в Одессе он понял, как наивны и даже смешны были недавние его представления об этой работе. Так, риск, о котором он раньше лишь догадывался, стал повседневной неизбежностью. Пришлось привыкать и к постоянному риску, и ко многому-многому другому. Он научился видеть и слышать то, чего не видят и не слышат другие, научился помнить, что никто не поправит допущенной им ошибки, научился смеяться, когда хотелось плакать, быть любезным с врагами и сдержанным с товарищами…
К одному не мог привыкнуть Журба, с одним не мог смириться — с тем горьким ощущением беспомощности, которую способна породить лишь трагическая неудача.
Оперативно-чекистская группа, руководимая Поля-ковым, занималась не только разведкой. Им предстояло вызволить посланного в Одессу на подпольную работу и арестованного оккупантами московского чекиста Делафара.
Мишель Делафар, по происхождению француз, доставил много хлопот оккупантам. За ним охотились две контрразведки — французская и белогвардейская — и целая куча провокаторов, но долго он был не уловим. Однажды напали на его след, окружили дом, в котором он скрылся, но Делафар, яростно отстреливаясь, сумел прорваться и исчезнуть. А спустя немного времени был ранен в перестрелке, его схватили. До суда Делафара поместили в крепостной лазарет. Вот тогда и возник план его освобождения. Но чекисты не успели. Оккупанты что-то почуяли. Не дожидаясь выздоровления Делафара, его судил французский военный суд. Дела-фар произнес блестящую обвинительную речь, в которой клеймил оккупантов. В ту же ночь Делафара расстреляли на одесском рейде на барже смертников.
— Как жить теперь? — спросил тогда Николай у Полякова. — Как жить, если мы товарища своего не спасли?!
— Так, как и жили, — сурово ответил Поляков, — Надо жить и воевать до полной победы революции. Только теперь надо помнить еще и о том, что все не сделанное Делафаром, должны сделать мы. Надо жить и бороться, Николай — и за себя, и за каждого погибшего товарища! — И, помолчав, Поляков добавил:
— Потери на нашем пути неизбежны, ты должен помнить еще и об этом. Каждому из нас надо быть готовым умереть, зная, что перед смертью мы не услышим дружеского слова, не пожмем товарищу руку. Такая у нас работа, Николай. Такая судьба. Но разве мы выбрали ее не сами?..
Не однажды потом вспоминал Журба и потрясшую его неудачу в попытке спасти Делафара, и слова Полякова. И если сначала логика старшего товарища показалась ему едва ли не жестокой, то потом он понял: Поляков сказал то, что было тогда единственно возможным и правильным.
На отведенную ему квартиру Журба пришел поздно вечером. Он с удовольствием подумал, что впервые после того, как выехал из Харькова, сможет выспаться, раздевшись. Разобрав кровать, аккуратно разложил возле себя одежду, потушил лампу и лег.
