Марио не раз просил ее выступить на сцене, а она все отнекивалась: ей казалось, что от смущения она не сможет громко и четко произнести текст. Но втайне заучивала все роли наизусть и иногда с лукавым торжеством начинала ему декламировать. Обычно такие домашние представления заканчивались любовью. О тех незабываемых часах никому не расскажешь — ни золовке, ни самой близкой подруге. Да и как передать словами сжигавшее их обоих желание, когда она забывала обо всем, чувствуя на себе нежные, опытные руки Марио; должно быть, от этих ласк по коже у нее пробегали искорки, как это случается с Поппой, когда какой-нибудь кот потрется о ее спинку. И потом все происходило в забытьи, в волшебном слиянии друг с другом, так что ничего из тех страстных слов и жестов не удержалось в памяти. Лишь смутное, но очень острое чувство — будто незнакомая щемящая мелодия — наполняло ее душу всегда при воспоминаниях об их близости.
Она докурила сигарету, потянулась, попыталась заснуть: ей ведь так хотелось спать. Но в голове неожиданно всплыл один давний эпизод, воспоминание, которое редко ее посещало. Как-то ночью, поцеловав его на сон грядущий, Тоска поблагодарила мужа за дарованное блаженство любви, а Марио ответил: «Благодари не меня, а Бога, если веришь в него. Я же благодарю судьбу». И рассказал о том случае. Тоска лишь много лет спустя поняла, почему он так долго скрывал это от нее.
Война была в самом разгаре; они стояли в Эль-Аламейне. Их небольшой передовой отряд из десяти человек затерялся в пустыне и находился день и ночь под обстрелом английской артиллерии. Снарядом оборвало связь, и они даже не знали, где теперь свои. Марио был капралом и получил приказ вместе с тремя солдатами исправить телефонный провод. Ползти было недалеко, но по ничейной полосе среди песков, внушавшей им суеверный ужас. Они вылезли из окопа, такого глубокого, что на дне его можно было чувствовать себя почти в полной безопасности, и в несколько прыжков добрались до наметенного ветром бархана, единственного их прикрытия. Но противник, должно быть, заметил эту вылазку, потому что тут же зазвучала жестокая военная музыка. А им надо было торопиться, поскольку на горизонте уже начинало светлеть. «Трое солдат выбивали рядом со мной дробь зубами и, кажется, ничего уже не соображали от страха. А мне тоже было страшно, наверно, даже страшней, чем им, потому что я вдруг почувствовал: ни минуты больше не выдержу на этой ничейной земле. Знаком я показал им, чтоб вжались в песок, как только могут, а сам выскочил из-за бархана. Сколько это продолжалось, минуты или часы, — не помню. Починил я провод, ползком, под взрывами вернулся обратно и всех троих нашел убитыми. Они лежали друг к другу ногами наподобие чудовищного трилистника, их руки были вытянуты вдоль обмякших тел, а глаза широко раскрыты. Видно, их накрыло одним снарядом, взрастившим этот бессмысленный цветок смерти, которая никак не укладывалась в голове. Почему они, почему не я?» Марио еще раз крепко прижал ее к себе, и Тоска поняла много позже, что он допустил ее в самый сокровенный уголок своей души. А немного помолчав, он добавил, уже совсем сонным голосом: «Так я заработал звание сержанта и бронзовую медаль».
Видимо, прав был Марио: у кого какая судьба… и все же она часто задавала себе вопрос: какой может быть смысл в его смерти столько лет спустя, какой смысл в том несчастном случае на Аурелии?
Ребенок переходил улицу прямо перед мчащейся машиной, она резко затормозила, едва не задев его, и, пойдя юзом, сшибла Марио, который на велосипеде возвращался домой с продуктами. Его немедленно доставили в больницу, но было поздно. Она в отчаянии глядела на мужа и ничего не могла понять, ведь даже следов от ушиба не видно. Ей объяснили, что черепная коробка не выдержала удара об асфальт. Обмотанные вокруг воскового лица бинты придавали ему какую-то юношескую чистоту — захваченный врасплох ангел с тенью усмешки на губах. Тоску увели силой; тогда-то и началась ее болезнь: в первые дни после похорон она не могла дышать от раздиравшего грудь горя. А потом оказалось, что она уже не в состоянии обрести прежний ритм, и врачи заговорили об аллергии. Аллергия на несчастья, одиночество, аллергия на отчаяние. Что они знают, эти врачи, повторяют, как попугайчики, то, чему их учили, но никто ничего не смыслит в истинных-то причинах, отчего да почему…
Она вздрогнула от легкого шума: упала на пол пачка сигарет; один из троих котят смотрел на нее с ночного столика. Тоска подмигнула в ответ, хотя еще не совсем проснулась. Котенок протянул к ней лапку, помахал ею в воздухе, словно здороваясь. Тоска сказала ему что-то ласковое, тот перепрыгнул к ней на постель, позволил себя погладить и стремглав умчался прочь. Вся троица, сытая, отдохнувшая и жаждущая развлечений, поджидала ее у двери, задрав хвосты. Тоска рассмеялась.
— Вот хитрюга, я-то думала, он меня поблагодарить прибежал, а ему только одного надо — чтоб выпустили.
Она приоткрыла дверь, котята не спеша, с достоинством вышли, и последний, тот, что ее разбудил, потерся об ноги, прежде чем последовать за братьями.
— Ишь ты, настоящий джентльмен, — сказала Тоска и вдруг почувствовала голод.
Что-то напевая, она взяла кошелек и вышла, думая о прекрасных, в меру зажаренных тостах.
Направляясь к бару, единственному месту, где было с кем словом перекинуться, пока его еще не закрыли и не убрали там все до следующего сезона, Тоска размышляла о Пусси-котенке, который один из всей троицы выразил ей благодарность. Весь в Миммо, разве что не такой крупный. Правда, он еще молоденький, как вот эти. Тоска окинула взглядом небольшую группу парней и осторожно пробралась сквозь них. Все в шортах, большинство даже без маек. Они толпились у входа на площадке, заставленной столиками и огороженной невысоким парапетом из красной плитки. Ребята считали этот парапет своей собственностью, и все, в том числе владелица бара и полиция, давно махнули на них рукой. Два раза в день полицейский совершал обход от расположенной в двух шагах мэрии до бара и под негодующие вопли цеплял на «дворники» машин бумажки — штраф за стоянку в неположенном месте. Но этим летом парни уж совсем распоясались. Вот и сейчас хозяйка заведения стояла между двумя опрокинутыми столиками посреди кучи глиняных черепков и что-то кричала, схватив одного из них за руку. Коренастый коротышка с наглой мордой в ответ осыпал хозяйку грубой бранью.
Тоска остановилась и принялась его стыдить. Тем временем остальные парни обступили своего товарища, тявкающего, словно плюгавая собачонка, и силком оттащили его. А один, уже с залысинами на висках, спросил у хозяйки, сколько они должны за разбитую посуду.
Поджидая хозяйку, Тоска села и закурила.
— Что же это делается, каждый год все хуже и хуже, так никакого терпения не хватит, — сказала она хозяйке, когда та снова появилась из дверей бара с метелкой и совком.
Вся красная от гнева, хозяйка не удостоила ее ответом, а несколько судорожно, но аккуратно собрала и сбросила в урну осколки, протерла влажной тряпкой пол, прошлась губкой по столикам, затем поставила новые пепельницы взамен разбитых. Наконец спросила Тоску, что ей подать. Лицо постепенно приобретало естественный оттенок, хотя в голосе еще чувствовалась дрожь. Уже десять лет она держит бар в этом местечке, но до сих пор все зовут ее «немкой», уважая при этом за честность и опрятность. Стаканы в баре всегда блестели, словно хрустальные. А этим распущенным парням не удавалось зажать даже самый ничтожный долг — она все держала в памяти. Матери со спокойной душой доверяли ей вести счета своих сыновей, которые оплачивали перед отъездом.
Она была тучная женщина с могучей грудью, еще более подчеркнутой высоким и жестким, словно доспехи, корсетом. Когда она возмущалась и кровь, как сейчас, приливала к лицу, то казалось, этот корсет вот-вот ее задушит. Но при всей своей вспыльчивости хозяйка умела держать себя в руках и в большинстве случаев только цедила что-то сквозь зубы на родном языке.
Она присела рядом с Тоской, тоже закурила, вздохнула. Сейчас, когда кровь отхлынула, стали заметны даже сквозь слой пудры фиолетовые круги под глазами.
— Все, ноги моей больше здесь не будет, — тихо сказала она.
Тоска всполошилась: кроме этой немки, ей здесь почти не с кем общаться осенью и весной. Грета знает все о ней и о ее кошках и никогда не насмехается. К тому же Тоске она поведала свою тайну, о которой никто больше в городке не знал: она еврейка и мечтает накопить денег, чтобы уехать в Израиль, открыть там собственное дело. Иногда, в самые жаркие часы, когда в баре не было посетителей, Тоска провожала ее до самого мола, где, спрятавшись среди скал, Грета загорала и время от времени с поразительной легкостью полоскала в море свое тучное и неповоротливое, как у кита, тело. Плавала она прекрасно; Тоска как зачарованная следила за ее изящными гибкими движениями. И вообще, многое в Грете было для нее непостижимо: к примеру, тот резкий контраст между телом и всем остальным — чувствами, мыслями, манерами. Как быстро она пришла в себя после недавней сцены; даже Тоска еще пребывала в растерянности, а она уже справилась о здоровье ее и Поппы.
