Выстрелы ударили в толпу.
Бах! Бах! Бах!
Одна из женщин упала навзничь. Подол ее платья задрался:
— Маты моя ридная! Рятуйте, люди добрые! —закричала она тонким голосом. Затрещал и рухнул иконостас, стали падать хоругви.
Тут произошло страшное. Какая то девушка, обезумев бросилась под гусеницы движущегося танка. Танк резко дернулся, пытаясь увернуться от летящего тела, встал, выпустив облако сизого дыма. Потом попятился назад, наматывая на гусеницы куски человеческого тела.
Британские солдаты растерялись.
Воспользовавшись секундным замешательством люди пришли в себя и вдруг прорвав цепь ограждения с диким ревом бросились к реке.
Всего лишь в нескольких сотнях метров от них на перекатах бурно шумела Драва. Быстрые потоки воды загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на обложенные камнем берега.
Мужчины, женщины с детьми, бежали к реке. Их догоняли и били с размаху в затылок. Люди падали на камни, а их молотили, как снопы, стараясь ударить по голове, по лицу, по вылезшим из орбит от ужаса и боли глазам.
Они вырывались, бросались в бурную реку и шли ко дну, разбивая головы о камни.
На берегу осталось лежать несколько трупов. Среди них убитая женщина. Ее молодое слегка загорелое лицо было спокойно. Казалось что она спит. Юбка бесстыдно заголилась, обнажив полные белые ноги. Под затылком натекла кровавая лужица.
Несколько десятков тел переворачивая их в бурных волнах уносила Драва.
Оставшихся в живых, брали за ноги и за руки, раскачав забрасывали в кузова грузовиков.
Кому то удалось скрыться в горах. Солдаты стреляли им в след.
То же самое происходило в каждом полку. Когда приехали забирать 3й Кубанский полк, казаки стали на колени и запели: «Христос Воскресе!». Их били прикладами и кололи штыками.
В суматохе выстрелов и всеобщей паники, Муренцов пригибаясь и петляя между деревьями бросился в сторону леса, теряя силы от слабости и быстрого бега.
Задохнувшись, он несколько раз останавливался — перевести дух. Идти было тяжело. Дрожали ноги, пересохло в горле.
Наконец, он сел на камень и обхватил голову рукам. Все тело болело, будто избитое цепами. Смеркалось. В стороне, под огромным, зеленым деревом Муренцов увидел белую часовню. Окна были разбиты, черепица покрылась мхом, известка на стенах облупилась.
Со стороны лагеря слышались выстрелы.
Муренцов решил остаться здесь и дождаться утра. Он зашел в часовенку, лег на серый деревянный пол и забылся коротким, тревожным сном.
Перед самым рассветом Муренцова будто что-то толкнуло. Оглядываясь он сел. В окна было видно поднимающееся солнце, голубеющее небо. Муренцов перекрестился широким крестом: - Слава тебе, Господи. Я до сих пор жив! — И вышел из часовни.
Напротив входа на траве сидела измученная женщина со свертком на коленях. Она подняла голову, взглянула на Муренцова. Тихим, словно шелестящим голосом, сказала устало:
— Убили ребенка-то, ироды...
Муренцов взглянул на лежащий на ее коленях сверток. Вместо ребенка в нем было завернутое в тряпки полено.
Тьма почти рассеялась, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце поднималось все выше.
Муренцов постоял с минуту и оглянулся назад. Там осталась вся его жизнь, такая короткая и такая долгая. Вместившая в себя - все.
У Муренцова по лицу текли слезы. А впереди была темнота.
Было тихо и сумрачно. Куда шел — не думал; это ему было безразлично, главное — идти и идти…
Далеко впереди белели шапки гор и Муренцов шел к ним повторял про себя слова генерала Краснова:
— Вы должны обязательно написать об этом. Люди должны знать правду о нас и том, за что мы сражались.
Так было легче идти.
От желтых цветов становилось все светлее и светлее на земле, и она, окрашенная этим светом, продолжала свое движение в вечность.
* * *
От самого Лиенца на многие километры растянулись длинные ряды казачьих повозок.
Брошеные кибитки и палатки безмолвными рядами стояли вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и тоскливо смотрели на проходившие автомобили, словно стараясь поделиться людьми своим лошадиным горем.
Часть из них, потерявшие своих хозяев, разбрелись по горам. Иногда они собирались вместе и долго стояли опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень тоски и усталости.
Между повозками и палатками валялись кучи разбитыхи переломанных чемоданов. Грязное белье, оторванные кокарды, немецкие кепи, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, закопченная на кострах посуда, хомуты и дуги.
Это было все, что осталось от нескольких десятков тысяч казаков, которые еще вчера пели песни, любили, плакали и радовались жизни. Здесь, в долине Дравы, около австрийского города Лиенц, где было много всего- солнца, хлеба, цветов англичане добили последних казаков.
* * *
А СМЕРШ в это время работал над завершающим этапом «операции».
Автомашины, груженые казаками двигались по мосту, где по обеим сторонам, плечом к плечу стояли шеренги английских солдат. От середины моста — уже советские пограничники в зеленых фуражках, новеньких суконных гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.
Машины прошли мост и остановились на площади, перед сильно разрушенным металлургическим заводом. Заводские корпуса занимали огромную территорию и были обнесены высоким кирпичным забором, в который упиралась ветка железной дороги.
Из одиноко торчащей, закопченной фабричной трубы поднимался столб черного дыма. Словно в крематории.
На территории и внутри корпусов были разбросаны груды кирпича и изуродованные металлические конструкции. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов были видны транспортерные ленты, чугунные станины станков.
Казаков выгрузили из грузовиков и через ворота провели во двор завода.
Слышались крики команд, лай собак, лязг затворов. Собаки натянув поводки шумно и жарко дышали.
— Эх! Видно придется умереть не в бою, а как старой суке на вожжине! Тоскливо выдохнул есаул Щербаков.
Его лицо сморщилось, стараясь выдавить подобие улыбки. Но вместо улыбки получился оскал, в глазах притаилась смерть.
Всем приказали раздеться. Солдаты копались в вещах, забирали себе часы, деньги, обручальные кольца. Вытаскивали портсигары.
Кто-то из казаков сорвал с груди и бросил на бетонный пол немецкие награды. Вслед тут же полетели боевые знаки за ранения, солдатские книжки, разорванные фотографии и письма.
После шмона всех загнали в огромный металлический цех. Стены цеха были в кирпичной пыли и копоти. Через окна не проникал свет — на стеклах лежал плотный слой грязи. Помещение было битком забито людьми. Они сидели в проходах между станинами станков, разбросанными металлическими заготовками и контейнерами с металлической стружкой. Стояли у стен. Молча. Старались не смотреть друг другу в глаза.
Это были боевые офицеры. Все командовали — кто взводом, дивизионом, кто сотней, батареей. Эти люди прошли через самое страшное, что может быть на войне. Через окружение, плен, предательство собственного командования. Теперь они снова были в плену и предавшее их правительство готово было превратить десятки тысяч ни в чем не повинных людей- в рабов.
Раздался шум. Отдавая команды забегали советские офицеры.
Невысокого роста офицер, с дерзкими глазами, застегнутом на все пуговицы немецком мундире — Алексей Бондаренко, усмехнулся:
— Вот и начальство по нашу душу приехало.
Металлические ворота цеха со скрипом распахнулись. За воротами остались крытые грузовики, конвой, собаки.
Пленных построили посреди цеха. Впереди офицеры, сзади рядовые казаки. Все без погон, ремней. В изодранной форме, перевязанные, грязные, небритые, окруженные множеством советских солдат-автоматчиков.
В помещение вошла большая группа военных. Впереди шел крупный, с брюшком военный с красными лампасами на брюках и припухшими мешками под глазами. На его плечах топорщились широченные золотые погоны с маршальскими звездами. В нескольких метрах от него шла целая свита из генералов, полковников и адъютантов. По краям ряд вооруженных бойцов. Стволы автоматов были направлены на пленных.
Это был командующий 3м Украинским фронтом маршал Толбухин, пожелавший взглянуть на русских, так ожесточенно сражавшихся против его бойцов.
Громко стуча каблуками по каменному полу, в полной тишине группа советских офицеров прошла через весь цех и остановилась напротив офицеров, одетых в немецкие мундиры. Маршал молча рассматривал пленных, цепляясь взглядом за немецкие петлицы, кокарды. остатки погон и, поморщившись, спросил:
