Элизабет Лоуэлл
Идеальная женщина
Энджелина Ландж тихо стояла среди радужного блеска своих творений, не обращая внимания на посетителей выставки, которые медленно ходили по галерее, обмениваясь впечатлениями о дивных картинах, созданных ею из кусочков цветного стекла.
Одни витражи поражали оттенками зеленого и голубого: океан, лес, небо, исчезающие в далекой дымке горные хребты; другие излучали переливающуюся красоту стекла от Тиффани, вспыхивая золотом и вызывая в памяти скупое на солнечные дни лето в Британской Колумбии.
На витражах словно бушевал вихрь цветов и движения — чувственное богатство импрессионизма, неотразимое, как призывный шепот влюбленных.
Работы из цветного стекла были всех размеров и форм, большинство — в деревянных рамах. Одни висели на стене напротив огромных, выходящих на океан окон, другие свисали с высокого потолка.
Свет, преломляясь в кусочках стекла, наполнял комнату яркими цветными бликами.
На небе возникло небольшое летнее облачко и так же быстро исчезло, лишь на короткое мгновение заслонив собою солнце. В толпе послышался одобрительный гул: когда солнечные лучи вновь проникли через широкие окна галереи, картины из цветного стекла заиграли ослепительными красками.
Энджел бессознательно подставила лицо водопаду солнечных лучей, позволяя им омывать ее со всех сторон. Ее светлые волнистые волосы казались расплавленным золотом — такой же вот чистый цвет она использовала в своих работах.
— Энджелина.
Энджел обернулась.
Рядом стоял владелец галереи, Билл Нортрап, и терпеливо ждал, пока она обратит на него внимание. Когда-то он хотел гораздо большего, чем просто внимание, но сейчас довольствовался тем, что Энджел сама предлагала ему, — ее дружбой и ее витражами.
Энджел улыбнулась, но ее глаза цвета морской волны по-прежнему остались грустными.
— Мне всегда казалось, что работы надо подписывать «Энджелина и Солнце», потому что без этого волшебного света мои витражи превращаются в обычную стекляшку.
Билл покачал головой:
— Ты слишком скромна, Энджи. Оглянись. Работы идут нарасхват, а ведь это твоя первая персональная выставка в Ванкувере.
Энджел оглянулась, но увидела только витражи: ослепительные осколки света и тени, переменчивая игра красок — словно тебя поместили в центр фантастического медленно вращающегося драгоценного камня.
Хорошо, конечно, что работы продаются — как-никак это единственный ее источник дохода, — однако деньги как таковые не радовали Энджел. Несравненно больше счастья дарили цвета — цвета и сознание того, что другие люди разделяют ее радужное восприятие мира.
— Хорошо, — тихо сказала Энджел. — Красотой надо делиться.
Билл глубоко вздохнул:
— Ты слишком нежна для этого мира.
— А разве бывают жестокие ангелы? — засмеялась Энджел. — Не слишком правдоподобная была бы картина.
— Поэтому право быть жестоким предоставь мне, а сама оставайся ангелом[1], — заметил Билл.
— Мы ведь так и договаривались. — Ее губы сложились в легкую дразнящую улыбку. — Ты прекрасно справляешься со своей задачей.
— Тот парень, что сейчас ждет тебя, даст мне сто очков вперед.
Светлые брови Энджел вопросительно изогнулись.
— У телефона Майлз Хокинс, — объяснил Билл.
Энджел в замешательстве покачала головой, отчего по ее длинным волосам покатилась волна света.
— Я его не знаю.
— Зато он с тобой знаком.
— Ты уверен?
— Он сказал, что это связано с Дерри и что он должен немедленно увидеться с тобой.
Улыбка на губах Энджел мгновенно погасла.
— Я объяснил, что выставка продлится еще час, но он не захотел слушать. Я скажу ему, что…
— Нет, — оборвала его Энджел. — Если это связано с Дерри, я обязана поговорить с этим Майлзом Хокинсом.
— Я так и думал, — проворчал Билл. — Дерри — единственный мужчина, который тебе небезразличен.
— Дерри мне как брат. Ничего больше, но и не меньше.
Билл вздохнул и, глядя вслед удаляющейся Энджелине, пробормотал:
— Да уж. Мальчик весьма миловидный, к тому же не родственник.
Энджел услышала эти слова, и они неприятно ее удивили. Она никогда не думала о Дерри как о мужчине, хотя он, без сомнения, был привлекательным. Светлые его волосы и мускулистое тело заставляли многих женщин терять голову, но Энджел в первую очередь ценила в Дерри его настойчивое стремление стать врачом, то, сколь безжалостно заставлял он себя заниматься наукой даже летом, и, конечно же, всегда помнила его горе и ярость в ту ночь, когда он вытащил ее из-под обломков изуродованной машины.
Если кто-то, пусть даже совершенно незнакомый ей человек, хочет говорить с ней о Дерри, она готова слушать!
Энджел прошла в офис Билла и взяла трубку.
— Мистер Хокинс, — произнесла она спокойно, хотя и не совсем уверенно, — боюсь, я вас не помню.
— Полагаю, Дерри называл меня Хоком[2], — произнес глубокий мужской голос на другом конце провода.
— А… тот самый мистер Хокинс. Письма Дерри уже несколько недель полны упоминаний о том, что «Хок сказал…», «Хок сделал…» Я просто не знала вашу полную фамилию.
Молчание.
На секунду Энджел подумала, что обидела собеседника. Это было бы ужасно — Хок необходим Дерри для осуществления его мечты стать врачом.
— Дерри сказал, что ты будешь окружена толпой поклонников, — внезапно заговорил Хок, — но, если он попросит, ты согласишься встретиться со мной в «Золотой кружке».
Энджел улыбнулась, угадывая дразнящие нотки Дерри в обрывистых фразах, произнесенных чужим голосом.
— Дерри пошутил, мистер Хокинс. Люди здесь восхищаются не мной, а моими витражами. Однако в остальном он был прав. Если Дерри просит встретиться с вами, я так и сделаю.
— Неужели сделаешь? — с насмешкой передразнил ее Хок. — Встретишься с абсолютно незнакомым мужчиной?
По спине Энджел пробежал холодок. Хок не шутил: его холодные слова были полны презрения.
— Встречусь, — тихо ответила Энджел. — Я буду в «Золотой кружке» через полтора часа.
— Нет. Сейчас же.
— Что??? — Энджел не верила своим ушам.
— Сейчас же, мой ангел. Твой Дерри нуждается в помощи.
— Но…
На другом конце провода раздались короткие гудки.
Энджел смотрела на телефон, недоумевая и испытывая немалое раздражение. Хок вел себя грубо и требовательно, не говоря уже о том, что никто никогда не называл ее ангелом, даже Дерри.
Энджелина, да, Энджи, да. Ангел? Никогда! Только в глубине души она признавала за собой это имя — имя, которым сама стала называть себя, когда очнулась в больнице, выжив после автокатастрофы, в которой не должна была выжить.
