Играй в меня
Ирка Шайлина
Пролог
Они были такими разными — мужчины, которые умели разделять мою жизнь на «до» и «после». Разными, родными, чужими. Стояли напротив друг друга, готовые убить, не помнящие, откуда родом их вражда, затянувшаяся на десятилетия.
А я помнила. Все. Переводила взгляд с одного на другого, отрешалась от слов, которыми они пытались ранить друг друга — бесполезно, рикошетило-то в меня. И вспоминала.
Мы жили в маленьком городке. Мама отдала меня в школу очень рано, только шесть летом исполнилось. Говорила — я казалась ей такой взрослой. И мне не было страшно. Учительница, что учила ещё мою маму, ребята, с которыми я играла во дворе. А потом мы переехали.
В шестой класс я пошла уже в новой школе, в новом, большом городе. Стояла перед дверью кабинета и страшилась сделать шаг и войти. Завуч — вспомнить бы ещё, как её зовут — чуть подтолкнула меня в спину.
И тогда я поняла: я — маленькая. Очень маленькая в мире этих детей, которых шестиклассниками язык бы не повернулся назвать. А они повернулись все и посмотрели на меня.
— Катя Коломейцева, — представила меня завуч и ушла, оставив один на один с толпой незнакомых ещё одноклассников.
На последней парте мальчишки: один — светлый, волосы льняные, да ещё и вьются, глаза — плошки, а второй — черноволосый, вихрастый. И оба на меня смотрят.
— Дюймовочка, — наконец, сказал тот, что очень походил на ангелочка с картинок, которые любила рисовать моя мама. И, видимо, для вескости прибавил: — Блядь.
Так ко мне кличка и прицепилась. А Сенька — это он сказал — всегда стремился казаться хуже, чем есть. Ненавидел, когда с ним сюсюкали пожилые дамы. Его даже учителя все любили. Попробуйте не полюбить такого — синеглазого и светлокудрого. И курить Сенька начал раньше всех. И материться. И девственности — закономерно — лишился раньше всех.
Эта дружба началась странно. Началась и растянулась на годы. Я сидела и перечитывала сочинение. Длинное, надо сказать — я всегда была старательна.
— Сама? — с уважением спросил Димка — второй товарищ, черноволосый.
Я кивнула.
— А мне напишешь?
Я покачала головой. Мальчиков я чуть побаивалась.
— А если математику за тебя решу?
Вздохнула. Математика моей старательности поддаваться не хотела. И я написала сочинение. И Сеньке тоже. А потом оказалось, что нам домой идти по дороге. И почему они меня, мелкую, взяли в компанию свою? Защищали по-своему. Сенька у меня сигарету отобрал, когда мне четырнадцать было. Пообещал даже, что руки сломает. Помогло — я потом лет пять не курила.
И первый глоток пива — холодного, горького, противного — тоже сделала в их шальной компании. Пиво было невкусным. Зато дарило смелость. Такую, что вглядывалась в лица своих друзей и… ревновала. Не понимала ещё даже, но первые их романы пережила с трудом.
А потом, в десятом уже классе, я внезапно вытянулась так, что Дюймовочкой быть перестала. Пошла на дискотеку — дурацкую школьную дискотеку — последний звонок. И ревела в туалете.
— Чего плачешь? — поинтересовался, входя Димка.
Я вспыхнула — туалет все же женский. Открыла рот, чтобы сказать, что все хорошо, и захлебнулась всхлипом. Димка рядом сел.
— Танька жирафом обозвала? Хочешь, я ей язык оторву?
Я отказалась. Димка не понимает. У него девушка есть. А Таня… она специально при всех.
— Дурочка, — вдруг сказал Димка странно хриплым голосом. — Ты же красивая…Самая красивая на этой долбанной планете…
Коснулся моей мокрой щеки кончиками пальцев и ушёл. Вечером провожали меня домой, оба. До подъезда, и чтобы в окно рукой помахала. Я же Дюймовочка, пусть теперь во мне метр семьдесят — все равно… Я шагала между ними. Мы молчали. Я думала — знаю их пять лет уже. Почти всю сознательную жизнь, чего уж там. Всегда знала — защитят. И нравились мне оба. Отчего теперь Димке в глаза заглянуть хочется? Что я там разглядеть пытаюсь? Один немудреный комплимент меня с толку сбил?
А Димка меня за руку взял, прощаясь. Вроде ничего особенного. На мгновение. А кожу обожгло. И не думалось больше ни о чем. Всю ночь, благо — каникулы.
Наверное, тем летом все и поменялось. Этот путь приведет меня сюда, в эту комнату. Нас трое. А они ненавидят друг друга. Порой мне тоже казалось, что ненавижу. Казалось ли?
Ненавижу зиму. Все самое страшное со мной случалось зимой. Как сейчас помню, как проваливались сапоги в снег, когда Сенька тащил меня за руку. И не смотрел даже, что падаю. Тоже ненавидел?
— Смотри! — кричал он мне в лицо. — Видишь? Хороший? Как ты думала? Ну же, давай! Любуйся, кому сказал!
Я слёзы глотала. Сенька даже злым таким все равно был красивым. Самым красивым, наверное. Я лучше на него буду смотреть, чем туда, в комнату, где на постели спит, обняв молоденькую блондинку, Димка.
Мне девятнадцать, а я старой такой себе казалась, словно вся жизнь за плечами. И решение, которое приняла, легло на меня тяжким грузом — не сбросить. И Сенька догадался сразу. Он всегда все знал. Мы тогда уже чужими были, а казалось ведь, что навсегда. Что как три мушкетёра: Димка, Сенька и я. Смешно, глупо.
Той же зимой Сенька приехал за мной, сдёрнул с меня одеяло, посмотрел внимательно в мутные зареванные глаза.
— Дура, — констатировал он. — Сделала?
— Да, дура! — сорвалась я. — Валите прочь из моей жизни! Оба! Спокойно сдохнуть дайте!
Но Сенька слушать не стал. Стащил меня с постели, заставил свитер надеть, джинсы, и потащил по снегу снова. В прокуренную машину. На вокзал. Машин много, наша одна из сотен. Припарковались во втором ряду. Я знала, чего Сенька ждал. Достала сигарету, прикурила. Дым горький. Сенька молчал. Значит, ему уже неважно, курю ли я.
Димка вынырнул из снега и метели резко. На нас не смотрел. Шёл целенаправленно к дверям старого вокзала. На дверях витые ручки с мордами львиными. И не заходил, словно ждал. Меня ждёт? Сеньку? Быть может, нас обоих?
— Пойдёшь?
— Нет.
— Думаешь, честно?
— А вы со мной честно? И поздно уже… ничего не исправить…
Сенька отобрал у меня сигарету и глубоко затянулся. Я давилась, слезами, истерикой. Это теперь я знаю, что поздно не бывает. Поздно — это когда умрёшь. А тогда молодая была… Дура.
— Он сказал, вернётся, — зловещим шепотом произнёс Сенька. — И раком всех поставит. Хотя тебе не привыкать, да? Перед Димкой с удовольствием раком встанешь?
И засмеялся. Горький получился смех.
— Встану, — сказала я, просто чтобы сделать Сеньке больнее. Я знала, что больно ему. — Он заслужил. Он человека ради меня убил…
И вышла из машины, дверью хлопнув. В метель. Ненавижу снег, зиму ненавижу. Все от меня уходят зимой. Сначала Димка, потом мама, но она уже насовсем. Туда, откуда не возвращаются. Лялька ушла, оставив после себя одну лишь пустую оболочку. Смотрела на меня глазами своими голубыми. В них невинность напополам с безумием.
— Ляль, — сказала я ей, — я тебя простила, слышишь? И за Димку тоже…
Лялька улыбалась, качая коротко, почти налысо стриженой головой.
— Конфет принесла? Желтеньких?
Ляля любила мармелад. Врач не разрешал, а я все равно носила. Ребёнку, который поселился в Лялькиной голове, я отказать не могла. Или вина грызла? Я во всем виновата. Одна я. Быть может, Лялька давно бы замуж вышла. И ребёнок ее, которого я так и не смогла спасти, все же родился бы. Была бы счастлива.
Но изменить ничего не могла. Давала Ляльке конфет. Она радовалась. Может, ей даже повезло — лишиться разума в нашем мире не везение ли? Я бы поменялась с Лялькой местами. Вычеркнула бы все из памяти Димку, Сеньку, Ляльку, даже маму. Оставила бы одну пустоту блаженную. А может, ещё Димкин шепот:
«Дурочка. Ты же красивая…Самая красивая на этой долбанной планете»…
И не будет в моей жизни врачей, которые трясут передо мной бумагами и требуют невозможное — жить долго и счастливо. Вот глупости. Разве так бывает? Не будет разочарований. Боли, вездесущей, возвращающейся каждый день — тоже. Не приходит же она без причины, эта боль? Конфеты будут. Красные, зелёные, жёлтые. Липкие засахаренные мармеладки, сладкие до приторности. Они же будут приносить конфеты, мои мужчины?
