Мой большой… Босс
Мария Зайцева
Гость
— Тебе чего, козочка?
Капли воды, прозрачные-прозрачные, катятся по смуглой коже. От шеи, по ключице. И ниже, по груди, заросшей черным волосом… А потом — к животу… И ниже, к…
— Эй! Ты чего тут делаешь?
Моргаю. Майка, мать твою! Приди в себя! Вотпрямщас! В себя! Мая!
Верхняя пуговица джинсов расстегнута… И пояс мокрый… Еще бы, ведро воды ледяной с колодца. Да на себя. С размаху. Ох…
— Да черт…
Ведро отброшено в сторону, идет ко мне. Приближается. Огромный. Ой… Руки, как моя талия, наверно… Если не шире. На плечо можно сесть и еще место останется…
— Ты чего замерла?
И голос… Ой… Не пугает, нет. Завораживает. Отдается в глубине тела дрожью, сладкой-сладкой, бьет по ногам, подгибая колени…
— Тебе плохо?
Да, мне плохо. Мне плохо! В глазах темно даже, так мне плохо…
Упасть не успеваю, подхватывает. И это — тройной удар просто по мне, мелкой и глупой! Потому что к визуальному прибавляется осязательное и обонятельное!
Он горячий. Кожа после ледяной воды холодная, а сам он — горячий! И пахнет чем-то терпким, звериным. Голова кружится. Все вокруг летит, все вокруг с ума сходит. Или это я с ума схожу?
Сошла. Точно сошла.
— Да черт!
Ругается, слышу досаду в голосе, несет меня куда-то… Пусть несет. Хорошо в его руках. Сладко. Все внутри замирает от неясного предвкушения… Чего-то. Я не знаю, чего, не понимаю просто.
В старом деревенском доме пахнет пылью, сухими травами и тем непередаваемым духом деревянного дома, в котором жили из поколения в поколение, семьями. Хорошо жили, дружно.
Кладет на кровать. Осторожно отводит волосы с лица. Я ощущаю эти прикосновения ожогом, сумасшествием. Болью. Острой и нужной мне сейчас.
Открываю глаза. И не дышу. Не могу даже пошевелиться.
У него темные радужки. И черные зрачки. Так не бывает. Не бывает у людей таких темных глаз. Таких…
А он тоже смотрит. И, кажется, словно впервые видит меня. Словно совсем не ожидал, и теперь удивлен.
Тяжелые грубые пальцы, убирающие волосы с лица, останавливаются, а затем, помедлив, проходятся по щеке. Неожиданно легко и мягко. Трогают губы, послушно размыкающиеся под чужой властью.
Я завороженно слежу, как черные зрачки расширяются. Это особенно странно на совершенно не эмоциональном грубом лице.
Он опять ведет пальцем по губам, словно проверяет, насколько податливые, насколько гладкие.
Я невольно сглатываю, вспомнив, наконец-то, что надо бы и подышать.
Отслеживает движение моего горла, пальцы дергаются, словно… Словно хочет руку положить на шею! И наощупь проверить… Еще раз…
Судорожно втягиваю воздух, он возвращается к губам, потом моргает. И взгляд становится прежним. Спокойным и мрачным.
— Ты кто такая вообще? Откуда здесь?
Он не отстраняется, по-прежнему сидя боком на кровати, чуть навалившись на меня. И голая мокрая грудь совсем близко. А руки, огромные, мощные, по обе стороны от моего лица.
Еще чуть-чуть — и наклонится, укроет меня собой.
А я и пискнуть не успею. Не смогу.
Не захочу?
Облизываю губы, дышать становится совершенно нечем.
Хмурится, смотрит на губы, выдыхает.
— Ты немая?
Блин… Немая, да. И дурочка. Такая дурочка…
Киваю.
— Черт…
Он медлит чуть-чуть, словно прикидывает, что дальше делать, а потом отстраняется.
Рывком отжимается на руках, встает, оставляя после себя только ощущение тепла рядом. И твердых подушечек пальцев на губах.
Привстаю, а затем аккуратно сажусь на кровати, смущенно поправляя задравшийся сарафан.
Ловлю темный внимательный взгляд на своих ногах, замираю, глядя на него снизу вверх.
Ругается и отворачивается.
Смысл его ругательств понятен. Он в растерянности, не знает, что со мной делать.
Встаю, жестами указываю на выход. Мне кажется, что нам здесь нельзя вдвоем.
Смущает.
— Ты себя нормально чувствуешь? Идти можешь?
Киваю.
Пропускает, торопливо выбегаю из дома, нагнув голову.
Стыдно, Боже мой, стыдно как! Щеки жарит огнем, губы горят, в глазах темень!
— Мая, что ты? Куда? — это в сенях меня тетя Маня ловит, встревоженно смотрит в глаза.
Отворачиваюсь, еще больше вспыхивая. Потом шарю по карманам и протягиваю ей записку от бабушки.
— Да погодь ты, щас прочитаю! Ответа надо же? — держит она меня за локоть, но я отрицательно качаю головой и, услышав тяжелую мужскую поступь в доме, приближающуюся к нам, дергаю руку, высвобождаюсь и несусь прочь, как заполошная курица без башки.
Не в сторону деревни, нет!
Дом тети Мани стоит с самого края, на отшибе, как и положено жилью нормальной деревенской ведьмы-знахарки, а потому я бегу в сторону леса.
По узкой тропинке, прочь, прочь, прочь!
Словно гонится он за мной!
Словно сейчас поймает!
Возле ставка пусто, утро же раннее, даже рыбаков нет.
Я без сил валюсь на траву и какое-то время просто дышу, успокаивая бешеное сердце.
В горле все клокочет, и хочется кричать. И плакать. И…
Но, как всегда, ни звука.
Только тяжелое дыхание со свистом вырывается из груди.
А в голове… Сумбур полный. Кошмар.
Потому что лишь теперь приходит понимание собственного идиотского поступка.
Да, Майка, ты — дура. И это официально. Чего так повела себя? Никогда голого по пояс мужика не видела, что ли?
«Такого — не видела», — коварно пищит внутренний голос. Это забавно. Внешнего голоса нет, зато внутренний — ого-го какой разговорчивый!
Правда тут я в кои-то веки согласна с ним.
Закрываю глаза, и снова вижу мужчину. Огромного, сильного, как… Как… Как буйвол, вот! Он стоит возле колодца тети Мани и с размаху опрокидывает на себя ведро воды.
И отфыркивается довольно. А вода льется по его смуглой коже, по шее бычьей, по груди, животу и ой… Руки у него перевиты мускулами, жилистые, крепкие очень. Твердые.
И весь он такой. Твердый и горячий.
А взгляд… Дикий. Напряженный, словно в душу целится. Убивает.
Майка, ты — совсем с ума сошла в этой деревне. Невозможно же так! Невозможно, чтоб от вида полуголого мужика так крыло!
Это просто эффект неожиданности, испугалась…
У тети Мани, вроде, родни не осталось, а этот вел себя так, словно дома находится. Да и сама тетя Маня шаги мужские слышала и не удивилась.
Значит, знакомый…
Родственник.
Интересно, как его зовут?
Нет! Не интересно! Не интересно тебе, глупая Майка! Ты себя уже показала, проявила во всей красе, овечка заполошная. Правильно меня бабушка так называет, овечка и есть.
Опять возвращаюсь к моему нелепому падению и побегу, переживаю его, стыжусь своего поведения.
Открываю глаза.
Высоко в чистом синем небе парит сокол, выискивает добычу. Слежу за ним взглядом и постепенно успокаиваюсь. Начинаю слышать другие звуки, которых раньше и не замечала, настолько все стук сердца перекрывал.
Вот дятел долбит сосну, вот береза шумит, вот вода в ставке плещет… Тихо и спокойно.
Легко.
Привычно.
Мая, приходи в себя. Тебе еще домой идти, к бабушке. Явишься розовая слишком или бледная, она переживать будет, отварами всякими поить…
А от того, что болит сейчас, отвара нет. Не придумали.
Гость у тети Мани, странный и чужой мужчина, уедет. А ты тут останешься.
Вечера в деревне
— Вот вечно ты чего-то не так сделаешь, — ворчит бабушка, споро раскатывая тесто по столу.
Ее сухие руки, натруженные, костистые, настолько ловко переминают белый, обсыпанный мукой пласт, что я не могу оторвать от них взгляда. Честное слово, гипноз какой-то… И даже ворчание ее кажется уютным.
Она привыкла со мной разговаривать, как, наверно, многие одинокие люди разговаривают, например, с кошкой. Не ожидая ответа. Хотя я могу ответить. И я разумная, в отличие от животных. Ну, по крайней мере, я надеюсь на это.
