Даниэла Стил
Начать сначала
Был серый прохладный день в Саванне, с океана на город дул резкий ветер. Опавшая листва лежала на земле Форсит-парка. Парочки прогуливались, взявшись за руки, несколько женщин болтали, докуривая сигареты перед работой. Вестибюль Высшей школы Саванны пустовал. Звонок прозвенел в час, и ученики уже разошлись по классам. Было тихо, только где-то на втором этаже слышался смех. Скрип мела и выражение безнадежного отчаяния на лицах второгодников предвещали внезапный опрос по гражданскому праву. В старшем классе говорили о Совете колледжа, который должен состояться на следующей неделе, как раз перед Днем Благодарения[1]. Работало радио, и кто-то краем уха слышал, что далеко, в Далласе, произошло вооруженное нападение. Какого-то мужчину выстрелом ранило в голову и отбросило в машине прямо на руки жене. Никто не успел понять, что же там произошло, а по радио уже сообщали о предстоящем Совете колледжа. Пакстон Эндрюз попыталась побороть дремоту, но у нее ничего не получилось, глаза не открывались более чем на секунду.
В час пятьдесят звонок наконец проявил милосердие, все двери разом распахнулись, и потоки молодых людей хлынули в холлы, ненадолго освободившись от опросов, лекций, французской литературы и древнеегипетских фараонов.
Все уже расходились по кабинетам, кто-то заглянул в раздевалку — взять книги и рассказать свежий анекдот; оттуда раздались взрывы хохота. И вдруг все обычные звуки перекрыл долгий тоскливый вопль. Его звук пронзил воздух, как издалека пущенная стрела. Все повернулись в сторону учительской. Там работал телевизор, и встревоженные ученики уже толпились у дверного проема. Люди шикали друг на друга, вскрикивали, звали кого-то, никто не мог понять, что передавали, опять начинали шикать, пытаясь перекричать толпу и навести порядок.
— Эй! Потише! Ничего не слышно. Что случилось?
— Он пострадал?
Неужели он… — Никто не осмеливался произнести это вслух, в толпе вновь раздавались вопросы:
— Что произошло?.. Что?.. В президента Кеннеди стреляли… Я не знаю… это в Далласе… Что случилось?.. Президент Кеннеди…
Он не…
Сперва никто не мог поверить. Каждому хотелось думать, что это неудачная шутка. «Ты слышал, в президента Кеннеди стреляли?» — «Ну… и что дальше? Что за шутка?». Но шутки не было. Были лихорадочные разговоры, бесконечные вопросы и никаких ответов.
Были смущенные лица на телеэкране и повтор кадров с расстроенным автомобильным кортежем, уезжавшим прочь. Ведущий Уолтер Кронкайт с мертвенно-бледным лицом стоял на улице.
«Президент тяжело ранен».
Шепот пронесся в толпе, казалось, все студенты и учителя набились в эту комнатенку, а люди все собирались из классов и коридоров.
— Что он сказал?.. Повторите, что он сказал, — просили издалека.
— Он сказал, что президент серьезно ранен, — разъяснили передние. Три ученицы младшего класса начали плакать. Пакстон стояла с мрачным лицом, зажатая в угол. Внезапно жуткая тишина повисла в комнате, никто не шевелился, будто боясь неловким движением нарушить шаткое равновесие и этим повредить ему. Пакстон поняла вдруг, что вспоминает один день шестилетней давности, когда ей было всего одиннадцать лет.
— Папе плохо, Пакс… — сказал ей тогда брат Джордж. В это время мать была с отцом в госпитале. Отец любил летать на своем самолете на встречи в штате и не смог посадить его во время внезапной грозы около Атланты.
— Что с ним? Он поправится?
— Я… — странно изменившимся голосом начал Джордж, но такая страшная правда была в его глазах, что захотелось убежать и спрятаться. Ей было одиннадцать, Джорджу — двадцать пять. Между ними — четырнадцать с половиной лет разницы и несколько жизней. Пакстон была «случайностью», как шепотом объясняла мать приятельницам, случайностью, за которую до сих пор не переставал благодарить Бога Карлтон Эндрюз и которая до сих пор удручала мать Пакстон. Беатрис Эндрюз было двадцать семь, когда у нее родился сын Джордж. Пять лет она не могла забеременеть, и, как только это случилось, беременность стала непрерывным кошмаром. Она чувствовала слабость каждый день все девять месяцев, роды были так ужасны, что она запомнила их навсегда Ребенок родился после сорока двух часов мук, с кесаревым сечением Это был большой красивый мальчик десяти фунтов весом, но Беатрис Эндрюз зареклась иметь детей. Она не желала повторять то, что с таким трудом пережила, и следила за этим с величайшей осторожностью. Карлтон был внимателен к ней и, кроме того, без ума от сына. Джордж был из тех мальчиков, которых любят все: веселый, смышленый, рассудительный, он занимался спортом, хорошо учился и был вежлив с матерью. Они казались спокойной и счастливой семьей. У Карлтона была обширная юридическая практика, у Беатрис — немаловажные роли в Историческом обществе, Юниор-лиге, в Обществе дочерей Гражданской войны.
Жизнь удалась ей. Кроме того, каждую среду она играла в бридж.
Именно там она и почувствовала первый приступ тошноты. Беатрис решила, что съела что-то не то за завтраком в лиге и сразу после игры пошла домой, чтобы прилечь. Через три недели она узнала, что беременна — в возрасте сорока одного года, с четырнадцатилетним сыном, собирающимся поступать в Высшую школу, и мужем, которому не хватало такта скрыть свою радость. Эту беременность она пережила легче первой, при этом совершенно не заботясь о себе. Она была оскорблена самой возможностью беременности в том возрасте, когда другие женщины уже думают о внуках. Она не хотела второго ребенка сейчас и никогда не хотела его, несмотря на все уговоры мужа Даже крошечная очаровательная девочка с ангельскими кудряшками, оказавшаяся у нее на руках, не утешила ее. Все последующие месяцы она только и говорила, что о своей глупости и часто оставляла ребенка с очень чистоплотной няней-негритянкой, которую нашла еще во время беременности. Ее полное имя было Элизабет Мак-Квин, но все звали ее просто Квинни. Она не была профессиональной няней, просто родила одиннадцать детей, семеро из которых остались живы, и была поистине редчайшим подарком Юга: любвеобильной черной мамушкой, любившей всех; но особенные чувства она испытывала к маленьким детям.
Квинни полюбила Пакстон с такой страстью и теплотой, что превзойти ее не смогла бы даже родная мать. Беатрис Эндрюз, во всяком случае, не превзошла: она ощущала себя неуютно рядом с малышкой и по причине, ей самой непонятной, отдаляла ее от себя. То ей казалось, что у девочки грязные ручки, то малышка подбиралась к флаконам дорогих духов на туалетном столике Беатрис и непременно разливала их. Так или иначе, мать и ребенок раздражали друг друга. Только Квинни могла утешить малышку — за руку ;няни она хваталась, когда боялась или падала; Квинни не оставляла ее ни на миг.
