Анна Берсенева
Рената Флори
Дежурство закончилось так рано, что город еще не был виден в утренней полумгле. Он лишь угадывался, и то не видом своим, а обликом – смелостью и стройностью. И близостью большой воды, свободного холодного пространства.
Конечно, Рената не думала обо всем этом вот так определенно, отчетливо. Она до того устала после дежурства – все мамочки зарожали под утро, одновременно, будто по команде, – что передвигалась в этом пространстве – конечно, и смелом, и стройном, и свободном – машинально, совсем его не замечая.
Она вышла из больницы и направилась по Второй линии к метро. Когда-то в детстве она и жила здесь, на Васильевском, и родители ее здесь жили, и бабушка с дедушкой, и все поколения семейства Флори с тех самых пор, как судьба занесла их в Россию, в стройный город Петербург. Но когда Рената училась в третьем классе, их коммуналку расселили и жильцам дали квартиры в Озерках. Кажется, об этом никто и не горевал. Во-первых, что же горевать, если все равно ничего не изменить – выселяйся куда велели; тридцать лет назад никому и в голову не могли прийти иные мысли. А во-вторых, ванна, которая не стоит посередине кухни, отделенная от газовых плит клеенчатой занавеской, а располагается в отдельной ванной комнате, а значит, в ней можно мыться в любое время дня и ночи, притом без очереди, – это было такое очевидное благо, обсуждать которое казалось, право же, странным.
В эту самую ванну Рената и мечтала теперь погрузиться. А потом немедленно уснуть. Способность не спать сутками, приобретаемая всеми медиками еще в институте, с недавних пор стала ее подводить. Не всегда, правда, но все же. Возраст, видимо, такой подошел. Рената думала о своем возрасте спокойно, без надрыва и без присущего большинству женщин страха.
Так что по сторонам она не смотрела и ничего вокруг не замечала. Только Нева была огромна, как вздох, ее невозможно было не замечать даже в тусклых февральских утренних сумерках.
В вагоне Рената задремала, но проснулась ровно за две минуты до своей станции. С тех пор как в Озерки пустили метро, жить здесь стало удобнее.
В хлебном киоске возле дома она купила сдобную булку. Утром всегда были свежие, даже теплые еще, и она всегда покупала здесь сдобу – после дежурства для себя или по дороге на работу к общему чаю.
Уходя вчера в больницу, Рената поменяла постельное белье, и теперь, после ванны, с удовольствием вытянулась на свежей простыне.
«Это ли не блаженство?» – сонно подумала она.
Конечно, это было именно блаженство: прийти с любимой работы, чувствуя толковую усталость ума и тела, принять ванну и со спокойным сердцем уснуть в чистой, теплой постели.
И она закрыла глаза, улыбнулась и уснула.
Телефон зазвонил, кажется, ровно через минуту после этого. Рената быстро села на кровати. Она никогда не отвечала на звонки лежа, потому что обычно это бывали какие-нибудь срочные больничные вопросы, отвечать на них надо было внятно, а резкое движение помогало быстро вынырнуть из сна и поставить голову на место.
– Рената Кирилловна! – Голос Антона звучал растерянно. – Ирка родила.
– Как родила? – Невозможно было, кажется, задать более глупый вопрос! – Когда?
– Да сейчас. Только что. Утром забрали, к вечеру родила.
Все правильно, в Нью-Йорке сейчас именно вечер. Но рожать-то Ира должна была только через месяц!
– Антоша, но почему же вдруг? – воскликнула Рената. – Что с ней случилось?
– Ничего не случилось, – пробормотал зять. – Пошла утром умываться, ой, говорит, рожаю… Ну, и забрали ее.
– И… как? – с замиранием сердца спросила Рената.
– Что – как?
Все-таки Антон иногда производил впечатление клинического идиота, несмотря на весь свой математический талант!
– Дети как?!
– А!.. Дети здоровы, – тем же растерянным тоном ответил зять. – Только маленькие какие-то. Мальчик килограмм и четыреста граммов, а девочка килограмм и двести. Их под колпаками держат, – зачем-то уточнил он.
– Это нормальный вес на таком сроке. Для двойни даже хороший.
Рената постаралась, чтобы ее голос прозвучал спокойно. Не для Антона постаралась, а для себя: она так испугалась, что ей больше надо было успокоиться, чем зятю, который, кажется, даже и не понял, насколько опасны роды на восьмом месяце беременности.
– Ирка спит, – предупреждая ее вопрос, сообщил он. – И сказала, чтобы я вам позвонил, что врачи сказали, что все в порядке, а сама она потом позвонит, когда отоспится.
– Хорошо, – вздохнула Рената. – А ты их видел?
– Врачей?
– Детей!
– Ну да, – ответил Антон. Теперь тон у него был не растерянный, а опасливый. – Они страшные вообще-то. На людей не очень похожи.
– Ладно-ладно, – улыбнулась Рената. – В зеркало почаще смотри. Поздравляю, папаша!
– И я вас тоже, – вяло ответил Антон.
Расспрашивать его еще о чем-нибудь было явно бессмысленно. Пусть приходит в себя и привыкает к новому своему положению. О том, что к новому положению надо привыкать и ей, Рената как-то не думала. Может, потому что внуки родились так далеко от нее. Да нет, скорее по всегдашней своей готовности к любым переменам участи.
Вообще-то это было странно, такая вот готовность. Все-таки жизнь ее текла так ровно и даже однообразно, что любое мало-мальски значимое событие должно было бы производить эффект разорвавшейся бомбы.
А может, удивляться такому своему качеству как раз и не приходилось, и именно по этой причине – из-за привычки к ровному течению времени и событий. Когда живешь в таком течении не год, не два, а практически всю жизнь, то и жизнь свою воспринимаешь уже соответствующим образом. Ну и характер у нее сдержанный, конечно. Обычный петербургский характер.
«Что ж, поздравляю себя, бабушка, – подумала Рената. – Пусть растут здоровыми».
Она снова легла, закрыла глаза. Но сна уже не было, хотя столь значительное событие вошло в ее жизнь так естественно и просто, словно бабушкой она была всегда.
Пространство Невы у стрелки Васильевского острова, точеный рисунок ее берегов, прекрасная вереница зданий вдоль них встали на темном экране закрытых глаз. И отчего вдруг? Непонятно.
«Надо торт купить на работу, – подумала Рената. – И вина. Нет, шампанского. И коньяка. Отпразднуем».
Это были очень простые, очень будничные мысли. Но кто сказал, что простота мыслей – это плохо?
Рената не знала, чего больше в ее отношении к работе – любви или привычки. Ежесекундную любовь к делу, которым профессионально занимаешься почти двадцать лет кряду, она считала неуместной и даже неприличной экзальтацией. Но и рутинной ее работа ей не казалась. Пожалуй, работа была похожа на небо – вот это, низкое, февральское: сплошная серая мгла, и вдруг просвет, и мелькает в нем что-то ясное, неожидаемое и, прежде чем исчезнуть, успевает коснуться сердца.
