Какая жалость, что мама, читавшая ему «Евгения Онегина» на сон грядущий в ту пору, когда он сам читать еще не умел, не познакомила его с одним из писем Александра Сергеевича, в котором великий поэт объясняет, что не стоит жениться из-за минуты приятной судороги. Может быть, ей это показалось слишком откровенным, даже циничным?
А утром без стука ворвался бородатый, огромный начальник аэропорта. Вадим проснулся резко, болезненно, будто упал в холодную воду, оглянулся — прелестное видение исчезло, оставив лишь вмятинку на подушке. Никаких признаков вчерашнего ужина, никакой чекушечки — в комнатке было пусто, чисто и холодно. И вмятинка на подушке распрямилась.
Начальник бушевал. Ему позвонили из области (а в область позвонили из Москвы) и накрутили хвоста. Оказалось, что можно было оставить что угодно и кого угодно, вплоть до летчика, но не заслуженного артиста, которого завтра ждут на о-очень важном концерте в честь годовщины… Какая годовщина и кого — эти подробности терялись в громогласном мате.
Вадима выдернули из постели и поволокли завтракать. Начальник аэропорта, как бы возмещавший своими необъятными габаритами вверенного ему объекта, не давал и слова сказать. Неясно кому угрожая расправой и непонятно перед кем оправдываясь, он снимал с себя всякую ответственность, потому что надо было одного пассажира оставить — и оставили, а то ведь перегруз, хлопнетесь посреди тайги, и ищи вас; а кто самый важный — не сказали, предупреждать же надо, ему-то откуда знать, видно же, что моложе, ну, понятно, и остался, а теперь, оказывается, молодым везде у нас дорога, так что он, начальник, не виноват, его дело такое…
Вадим жевал медвежью ногу и с ужасом осознавал, что сейчас, в качестве заслуженного артиста, ставшего причиной невероятного переполоха в областном масштабе, он никак, ну никак не может спросить про девушку по имени Зина, такую красивую, голубоглазую, с толстой косой… Да и существует ли она на самом деле? Может, приснилась?
И он терзался этими сомнениями до тех пор, пока начальник не отпустил его на пару минут — взять багаж. Самолетик уже ждал на единственной взлетной полосе. Вадим собрал свои нехитрые пожитки и, опасливо оглянувшись, украдкой ткнулся в подушку. Нет, это был не сон. Подушка пахла ею — ее волосами, ее кожей, ее поцелуями.
Вадим вышел на крыльцо и чуть не споткнулся о скорчившуюся на ступенях фигурку. Это была Зина. Она сидела, положив стиснутые руки на колени, а голову, замотанную черным платочком, — на руки. Рядом лежал невероятно трогательный узелок из клетчатой шали.
— Зина! — воскликнул Вадим. И сразу все вспомнил. — Зиночка! Что случилось? Куда ты?.. Почему ты?.. — В тот момент он искренне поверил, что метался по поселку в поисках этого невероятного ночного видения, волшебницы, русалки, подарившей ему невероятное счастье. — Я тебя искал… думал, что ты…
Зина подняла лицо, залитое слезами, прерывисто вздохнула, как вздыхают дети после долгого безутешного плача, и прошептала:
— Мамка из дома выгнала. Иди, говорит, туда, где ночевала. Таковская ты, говорит, срамить меня будешь. — Она зарыдала в голос. — Я в райцентр уеду. На работу устроюсь, хоть на какую… Дворником или там уборщицей… Может, общежитие дадут.
У Вадима перехватило горло. Нежность, жалость и мучительное чувство вины переполнили его неопытное сердце. Он поднял девушку, обнял ее, поцеловал в мокрую от слез щеку.
— Милая! Не надо дворником. Поедем со мной.
— К-куда с тобой? — пролепетала Зина.
— В Москву, — ласково объяснил Вадим, наслаждаясь тем, как на лице ее сменяют друг друга недоверие, удивление, надежда и вдруг вспыхнувший восторг.
Он чувствовал себя взрослым, сильным и добрым. Он чувствовал себя волшебником, от которого зависело, каким будет конец у сказки — плохим или хорошим. Он мог творить чудеса. Он мог ее осчастливить. А что, искушение ничуть не хуже любого другого. Многие, куда более умные, опытные, а часто и куда более циничные люди попадались на эту удочку.
— Но… как же?.. А что я там буду делать? — засомневалась Зина.
Собственное великодушие бросилось Вадиму в голову, как шампанское.
— Ничего, — ответил он. — Просто будешь моей женой.
Он взял ее за руку, и они побежали к самолету. Начальник аэропорта только рот разинул.
Трудно описать чувства Анны Станиславовны, когда она увидела на пороге своей квартиры прелестное создание в собачьей дохе, резиновых сапогах невероятного размера и с клетчатым узелком в руках.
Вадим радостно воскликнул:
— Мама, это Зина! Моя жена! То есть мы, конечно, еще должны расписаться официально. Но все равно по правде мы уже муж и жена.
Выражение родного лица постепенно остужало его энтузиазм.
Множество коварных вопросов вертелось на языке у Анны Станиславовны, но тут Зина упала к ней на грудь, крепко обняла, прошептала:
— Здравствуйте, мама! — и зарыдала.
Анна Станиславовна остолбенела. Примерно такое же незабываемое ощущение она испытала, придя однажды в гости к школьной директрисе. Директриса продемонстрировала ей своего горячо любимого внука и даже доверила подержать некоторое время это чудное дитя. Внук немедленно оконфузился, не пожалев парадную юбку Анны Станиславовны. Первым желанием было сбросить поганца с колен, но Анна Станиславовна, естественно, сдержалась. Не потому, что боялась директрисы — страха перед начальством или подхалимства за ней сроду не водилось, а просто потому, что нормальный человек не бросает на пол годовалого младенца, даже если тот напрудил ему на единственный приличный костюм.
Невозможно учинить допрос с пристрастием жалкому рыдающему сопливому существу, которое вцепилось в тебя мертвой хваткой и повторяет, по-сибирски окая:
— Простите, мама! Бедная моя головушка… бессчастная я девонька…
Кроме того, Анна Станиславовна всегда была чувствительна к общественному мнению. Опять-таки боялась она не за себя, а за светлый образ советского педагога. Поэтому, дабы не тешить соседей соблазнительной сценой, она решительно втянула Зину в квартиру и закрыла дверь. Она и не знала, что именно в эту минуту ловушка захлопнулась. Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная…
Язык не повернулся бы назвать Зиночку роковой злодейкой. Да и никакой злодейкой она не была. А была всего-навсего растением, которое хотело жить и карабкалось к солнцу, к воде и к плодородной почве. У нее, кстати, обнаружилось множество достоинств. Во-первых, она оказалась дивно молодой. Из документов, которые нашлись в клетчатом узелке, выяснилось, что ей нет еще восемнадцати, и Вадиму пришлось улещивать чиновницу в загсе, чтобы им разрешили пожениться, не дожидаясь положенного по закону брачного возраста невесты. Во-вторых, она была хорошенькой, хотя после того, как ее отмыли и прилично, по-городскому, одели, оказалось, что она просто красавица: стройная и в то же время крепенькая, здоровая — кровь с молоком, с бездонными голубыми глазищами и толстой льняной косой.
