«Поезд, значит, может, а ты – нет?»
Коляска запыхтела.
«Да ведь поездом сподручнее! Села – поехала, знай в окно гляди да чай с сахаром спрашивай».
«Я уже посчитала. Поезд проходит по нечетным, значит – послезавтра. Я боюсь, что за это время меня решимость покинет или родители потребуют Николая предоставить. Или еще что другое произойдет… Нет, утром – или никогда! Давай вещи собирать».
«Хорошо, – вздохнула коляска. – Давай. Ну, доедем до Москвы. А дальше-то что? Которые на ногах певицы не могут в люди выйти. Там, говорят, раскручиваться надо. Ты на чем раскручиваться будешь? У меня ведь головокружение, сама знаешь. Без ног ведь ты, Люба!»
«А где написано, что идти по жизни полагается ногами? Кто-то брякнул, а все и поверили. Живут же дельфины без ног…»
«Ты еще русалок вспомни».
«Дай помечтать! – жалобно пробормотала Люба. – Я стану известной певицей, Николай сможет мною гордиться».
«Ах, вот чего ты засобиралась в Москву! – встрепенулась коляска. – Джип этот тебе голову задурил».
Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.
«Какой он красивый!..»
«Чего красивого? – рассеянно пробурчала коляска. – Я понимаю – атлантик лазурит цвет или зеленый. Мелкими розочками мне нравится, купоном понизу. А тут – бурый ка кой-то».
«Какой у него запах!.. – Люба скомкала и приложила к лицу край одеяла. – Я с ума сойду от его запаха!»
«А какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!» Люба и коляска перешептывались до полуночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли заснуть. В первом часу ночи Надежда Клавдиевна скомандовала:
– Ладно, чего из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра…
– Теперь уж – завтра, – поправил Геннадий Павлович, поглядев на будильник.
– …до послезавтра (Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания) Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим.
– Верно, – согласился Геннадий Павлович.
– Давай укладываться. Любушка спит давно небось, мешаем ей, – проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.
Около пяти часов утра Люба положила на кровать листок с запиской и осторожно подъехала к комнате родителей.
Они спали на разложенном диване.
Над диваном висел ковер, а на ковре – фотография пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. (Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком.)
На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.
– Кыш! – шепотом сказала Люба. – Пошел вон!
Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.
– Мамочка, папочка, до свидания! – еле слышно прошептала Люба.
Сердце девушки сжалось: она никогда еще не обманывала родителей…
Она вздохнула и тихонько развернулась в коридоре. Затем прикрыла дверь к родителям и поехала в сени. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, надев лямки на плечи.
В сенях было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.
«Выдумала в мае пешком ездить», – заворчала коляска.
Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила его вдоль стены. Открыла дверь и привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы.
Люба выехала на влажную дорогу.
Дом Зефировых стоял на окраине городка: несколько деревянных двухквартирных домиков с огородами и палисадниками, павильончик с продуктами, пилорама, от которой разносился запах новогодней елки, новехонькая бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все! Дальше – шоссе, знай себе дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!
Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра: еще не просохшее нежное небо, соломка прошлогодней стерни, пригорки, усыпанные цветками мать-и-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце – вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.
«Озимые нынче какие дружные», – деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик полей, задорный, как у юного панка.
«Чего я дома сидела? – с радостным недоумением возбужденно говорила Люба. – Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась да поехала».
«Под Москвой-то, по телевизору говорили, мафия на дорогах орудует, – докладывала Любе коляска. – Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»
«Откуда ты знаешь, что – сто?»
«Прикидываю. По рублю – мало. По тысяче – лишку. Значит – по сто. Ой, что же это, с меня четыреста рублей мафия затребует?! Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые – нет».
«Не бойся, я мафии песни свои спою, и она нас пропустит бесплатно».
«Как же – бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные! По году небось уборные не выгребают… Да какое по году! По два! Да еще и деньги за нужду берут».
По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили возле Любы, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь.
– Сама-то куда едешь?! – кричали водители, и на лицах их не было следов печали.
– В Москву! – кивала в сторону горизонта Люба.
– Чего делать там?
– Петь.
– А что? – соглашались шоферы. – Правильно! Москва – большая. Там все поют, кому не лень. В переход только спустишься – уже песни кругом. Проживешь!
– Держи! – крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.
Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.
Около девяти часов утра мимо Любы, притормаживая, проехал огромный, как грудь кормилицы, молоковоз. Шофер приоткрыл дверцу и обернулся назад, поджидая, когда подъедет Люба.
– Здрасте! – весело поприветствовал он девушку. – Помочь?
– Спасибо, не надо! Вы не знаете, здесь кафе какое-нибудь будет?
– А вон уже видно, слева. Тебе кофе или чай купить?
– Ой, что вы, я сама, – засмущалась Люба.
– Да ладно! Кончай скромничать. У Сергеевны вечно кипяток, как раз пока подъедешь – остынет немного. Так кофе?
– Ага. Три в одном.
– Да хоть пять! – пошутил шофер.
Когда Люба подъехала к кафе, водитель молоковоза уже сидел за пластиковым красным столиком и поглощал разрезанный вдоль батон с заложенными в него котлетами.
