Слезы негодования и отчаяния катились у меня из глаз, когда я выбежала из спальни и наткнулась на Амми Бозорг и других членов семьи.
– Все вы – банда лжецов! – крикнула я.
Не видно было, чтобы кто-нибудь заинтересовался или был озабочен проблемами американской жены Муди. Я стояла, глядя на их враждебные лица; я чувствовала себя смешной и беспомощной.
Слезы струились по щекам. И, не имея ни носового платка, ни салфетки, я, как и все в семье Муди, вытерла нос головным платком.
– Я хочу немедленно разговаривать со всей семьей!
Мое желание каким-то образом дошло до них, и они сообщили родственникам, чтобы те собрались.
Несколько часов мы с Махтаб провели в спальне, обливаясь слезами. Когда Муди потребовал, чтобы я отдала ему чековую книжку, я покорно вручила ее ему.
– А где остальные? – спросил он. У нас было три счета.
– Я привезла только одну.
Это объяснение удовлетворило его, и он не потрудился проверить мою сумочку.
Он оставил меня одну. Я сумела взять себя в руки и начала планировать линию обороны.
Поздним вечером, когда Баба Наджи вернулся с работы и съел ужин, а вся семья собралась по моему вызову, я, убедившись, что одета в соответствии с требованиями и держусь достойно, вошла в холл. Я продумала свою стратегию: обращусь к религиозным принципам, пример которым давал Баба Наджи. Добро и зло были для него образными понятиями.
– Реза, – произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, – переведи мои слова Баба Наджи.
Услышав свое имя, пожилой человек поднял на мгновение глаза, а затем, как всегда, опустил голову, не желая в своей набожности смотреть прямо на меня.
Надеясь, что мои слова будут точно переведены, я приступила к отчаянной обороне. Я сказала Баба Наджи, что не хотела приезжать в Иран, зная, что с момента прибытия в эту страну я лишаюсь основных прав, какие имеет каждая американская женщина.
– Так зачем же я все-таки приехала? – задала я риторический вопрос.
Я объяснила, что приехала, чтобы увидеть семью Муди и показать ей Махтаб. Была еще одна, более глубокая причина моего приезда, но я не могла, не нашла смелости в себе передать это словами и доверить родственникам Муди. Вместо этого я рассказала им о клятвопреступлении моего мужа.
В Детройте, когда я поделилась с Муди своими опасениями, что он мог бы задержать меня в Иране, его реакция была однозначной.
– Муди присягнул на Коране, что он не будет пытаться задерживать меня здесь вопреки моей воле, – заявила я, раздумывая, как отнесется к этому Баба Наджи. – Ты ведь человек религиозный. Как ты можешь допустить, чтобы он сделал нечто подобное после того, как присягнул на Коране?
Муди подтвердил правдивость моих слов о присяге, которую совершил перед Кораном.
– Но я оправдан, – сказал он. – Аллах простит меня, потому что, если бы я этого не сделал, она бы сюда никогда не приехала.
Баба Наджи принял быстрое решение. Реза перевел:
– Будем выполнять все, что да'иджан только пожелает.
Я рыдала, задыхалась от слез.
Вся семья делала вид, что ей безразлична моя судьба. Они обменивались между собой понимающими взглядами, явно удовлетворенные, что Муди показал свою власть над этой американской женщиной.
Мы с Махтаб плакали, пока сон не сморил моего несчастного ребенка. Я не могла сомкнуть глаз всю ночь. В голове стучало, точно молотом. Я чувствовала омерзение к мужчине, который спал рядом, и в то же время я боялась его.
Махтаб, лежавшая между нами, всхлипывала во сне так, что у меня разрывалось сердце. Как мог Муди спать так спокойно рядом со своей маленькой измученной девочкой? Как он мог поступить с нею таким образом?
Я, по крайней мере, сама сделала выбор, но в чем была повинна Махтаб? Она была четырехлетним невинным созданием, попавшим в западню жестоких реалий этого необычного, полного проблем брака.
Всю ночь я упрекала себя: как я могла привезти ее сюда?
Но не находила ответ.
Я никогда не интересовалась политикой. Я прежде всего мечтала о счастье, о взаимопонимании в моей семье. Но в эту ночь, снова и снова вспоминая всю нашу жизнь, я поняла, что даже те проблески радости, которые мы испытывали, были всегда отмечены болью.
Головные боли свели нас с Муди более десяти лет назад. Вначале боль охватывала левую сторону и затем быстро распространялась по всему телу. Мигрени начали мучить меня в феврале 1974 года. Они сопровождались обмороками и общей слабостью. Даже незначительный шум вызывал болевые ощущения в затылке и позвоночнике. Только сильнодействующие лекарства позволяли преодолеть эти мучительные боли, заснуть.
Эти страдания были еще тяжелее от того, что именно в то время, в возрасте двадцати восьми лет, я поверила, что наконец готова начать зрелую жизнь самостоятельно. Замуж я вышла по легкомыслию и оказалась в браке без любви, который закончился длительным и изматывающим бракоразводным процессом. Сейчас, однако, я вступала в этап стабилизации и счастья, что явилось непосредственным результатом моих собственных усилий. Работа в Центре «Ганкок» в Элсе штата Мичиган открывала мне перспективы карьеры в области управления. Вначале меня взяли счетоводом в ночной смене, но со временем я выросла до главного бухгалтера. Моей зарплаты хватало, чтобы иметь удобный, хотя и скромный дом для меня и сыновей Джо и Джона.
Я с удовольствием занялась общественной деятельностью: оказывала содействие местному благотворительному обществу помощи больным, страдающим атрофией мышц, в координировании годовых планов. Эта моя деятельность увенчалась участием в телевизионной программе Джери Левиса. В прошлом году я выступила по телевизору в Лансинге по случаю Праздника труда. Я упивалась вновь открытой в себе способностью к самостоятельной жизни.
Было очевидно, что я делаю успехи, что реализую (может быть, и не совсем, но все-таки) честолюбивые цели, которые поставила перед собой еще будучи девочкой. Я хотела в жизни чего-то большего: возможно, диплома о высшем образовании; возможно, карьеры судьи; возможно, иметь собственное предприятие; возможно… Кто знает? Мне хотелось вырваться из монотонного быта, в котором жили окружающие меня люди.
Но начались головные боли. Многие дни я страстно желала лишь одного: освободиться от мучительной, отупляющей боли.
Отчаянно ища помощи, я пошла к доктору Рогеру Моррису, который издавна лечил нашу семью. В тот же день он направил меня в госпиталь в Карсон Сити, где находился Центр остеопатии.
Я лежала в отдельной палате с зашторенными окнами, без света, свернувшись, как эмбрион, и со страхом слушала врачей, которые допускали опухоль мозга.
