Бесспорно, он был запоминающейся наружности – легче сложенным и ниже ростом, чем Амадеус, но сильным и энергичным, с рыжими волосами, зелеными глазами и густыми, но тщательно ухоженными усами над широким чувственным ртом. Узнав, что и Ирина и Софья умерли, он был потрясен и плакал, не стесняясь, и Амадеус, сердцем ощутивший безутешное горе тридцатипятилетнего незнакомца, был тронут и почувствовал себя с ним так легко и просто, как не чувствовал ни с кем со времени смерти Ирины.
– Я никогда не видел Софью, но мне кажется, мы оба любили Ирину, – сказал Амадеус бережно и проникновенно, когда русский наконец отер глаза. Первый взрыв чувств миновал.
– Я обожал ее, – глаза Зелеева были отстраненными и скорбными. – Никогда на свете не будет другой такой женщины. Даже подобной ей! Конечно, ее сестра была чудесной девушкой, но Ирина Валентиновна была…
Его голос дрогнул, и он замолчал.
– …сама радость и жизнь, – закончил он.
– Вы побудете здесь немного? – предложил Амадеус. – Если честно, именно этого она всегда хотела. И я сам буду рад вашему обществу.
– Спасибо.
Они были почти совсем непохожи друг на друга, но стали друзьями с первой минуты. Амадеус отдал Зелееву колумбийский изумруд и пленительный рубин и поделился своими надеждами и мечтами о сотворении скульптуры.
Константин вернул Габриэла к жизни. Он пошел с ним в горы, чтобы взглянуть на любимый Иринин водопад, а когда они вернулись, Зелееву было достаточно лишь беглого взгляда на пока еще сырые наброски, которые ему показал хозяин, чтоб понять, что видел в своих мечтах Амадеус. Была еще лишь середина зимы – время, когда жизненная сила и выразительная красота Альп словно затихает, блекнет, но Зелеев, похоже, заглянул в самую душу водопада, а когда еще и солнце пробилось сквозь пелену облаков и заиграло в струях каскада, увидел то, что видел Амадеус, и что видела сама Ирина – алмазы и сапфиры в причудливом танце полузамерзшей воды.
– Это возможно? – чуть позже спросил Амадеус, когда они пили горячий кофе в деревянном домике.
– Возможно?.. Да… но и чертовски трудно.
– Скажите мне, как.
Зелеев улыбнулся.
– Что мне сказать вам, мой друг… Вы – ювелир в маленьком городке. Конечно, есть здесь и поставщики высокого традиционного ювелирного искусства. Есть и сами ювелиры. Вот вы, например… Вы продаете обручальные кольца, ремонтируете ожерелья, вам заказывают выгравировать что-нибудь на этих обручальных кольцах – а иногда вы делаете пару сережек сообразно со вкусом клиента.
– Это правда – мои возможности ограничены.
– Между тем, у вас прекрасное воображение и решимость осуществить то, что запало вам в душу, – Зелеев сделал паузу. – Что же касается меня, то я – золотых дел мастер, и финифтяных тоже… но не простой, а, возможно, незаурядного таланта.
Он опять улыбнулся.
– Я не вижу смысла в ложной скромности, mon ami,[8] продолжал он. – Если б не большевики, я, может статься, поднялся б до высот Михаила Евлампьича Перчина – вы, конечно, знаете о нем.
Амадеус покачал головой.
– Просто человек, которому мы обязаны одними из самых выдающихся шедевров Мастера… Вы не слышали о нем? – Зелеев покачал головой, словно не веря. – Ну да это я так, к слову… Просто я хотел сказать, что вместе мы сможем – у нас есть все необходимое, чтоб создать шедевр из мечты, которая у вас есть. Но не радуйтесь раньше времени. Даже если это и так, и мы сможем начать работать, боюсь, мы часто будем блуждать впотьмах, прежде чем доберемся до конца, который нас обрадует и удовлетворит.
– Вы говорите – мы, – заколебался Амадеус. – Должен ли я понять это так, что вы готовы помочь мне?
– Вам никогда не удастся создать это без меня, – напрямую ответил Зелеев.
– Но ваш дом… Ваша жизнь?
Русский рассказал Амадеусу, что какое-то время жил в Лондоне, работая с известнейшими мастерами Варскими, прежде чем переехать в Женеву; а теперь, похоже, он решил отказаться от спокойного размеренного существования ради соблазна мечты, которая была даже не его.
– Я – художник, – сказал Зелеев. – Ваше воображение – изумительное, но не обижайтесь, если я скажу: мое – волшебное. Я посмотрел на ваши наброски и на сам водопад, и в голове уже нарисовал вещи, которые – еще раз прошу на меня не обижаться – вам никогда бы даже и не приснились: сама гора – из белого золота, с перегородчатой эмалью; рубины и изумруды, искрящиеся гроздьями на лике горы… чтобы передать краски лета. И филигранный каскад с прозрачной эмалью по рельефу, сквозь которую может сиять свет, переливающийся волшебной радугой бриллиантов и сапфиров среди горного хрусталя и сосулек из алмазов.
Амадеус словно потерял дар речи. Он молча и неотрывно смотрел на своего гостя, видел его зеленые глаза, искрившиеся возбуждением, и почувствовал, что месяцы – а может, даже и годы – которые раньше расстилались перед его глазами, как необозримая унылая бесплодная пустыня, теперь вдруг наполнились ощущением смысла и цели.
– Это будет трудно, друг мой, – сказал опять Зелеев, – но, я думаю, мы сделаем это, n'est-ce pas?[9]
– Ради Ирины, – сказал Амадеус, и на какое-то мгновение ему показалось, что он чувствует ее присутствие – здесь, в этой комнате, рядом с ним, и в первый раз за все два года он ощутил облегчение и некоторое подобие покоя.
Оба они понимали, что на это уйдут годы. Сначала нужно выбрать из драгоценных камней Ирины самые подходящие и продать остальные – чтобы купить материалы и инструменты, которые им были необходимы; сократить до минимума необходимую дневную работу в магазинчике Амадеуса, чтобы в оставшееся время заняться оборудованием совершенно новой мастерской и студии в его доме; сделать печь для сушки и обжига – чтоб изготовить первоначальную модель из глины, по которой будет создана, сотворена прочная золотая скала; соорудить кузнечный горн, где будет пылать неистовое пламя – необходимое для того, чтобы расплавить золото, а позднее, и для того, чтобы плавить и обжигать эмаль.
Когда они только начинали, пока Амадеус занимался организационными вопросами и работой в магазинчике и в мастерской, Зелеев ездил туда-сюда в Цюрих и Женеву, Париж и Амстердам. Там он выбирал и покупал материалы – с огромной тщательностью и придирчивостью. Он начал привозить кое-что из своих вещей из квартиры в Женеве. Чаще всего он захватывал с собой книги. Однажды он привез два романа – «Анну Каренину» и «Отверженных». Он признался Амадеусу, что даже не помнит, сколько раз он их перечитывал, находясь под бесконечно-ярким, непритупляющимся впечатлением от лиризма и глубокой трагичности обеих книг. Привозил Зелеев еще и одежду, очень элегантную и удобную. Это были костюмы из шелка, пуловеры из кашмирской тонкой шерсти, рубашки из чистейшего хлопка, которые сидели на нем, как влитые. Как-то раз Амадеус вернулся домой и увидел в комнате удивительные по красоте вещи – это были остатки прошлого, как называл их Зелеев, тайком вывезенные из России. Амадеус восхищался чудесным серебряным самоваром и, затаив дыхание, рассматривал две реликвии славных дней Фаберже: ящичек для сигар, украшенный красной эмалью, и покрытый гравировкой кинжал с рукояткой из нефрита с позолотой.
