— Я понял.
Монк вышел. Додж приказал девушке на коммутаторе:
— Закажите мне дальний столик на сегодняшнее последнее шоу в «Виллидж Грин». Кстати, теперь я готов отвечать на звонки.
Додж обтер перемазанные шоколадом ладони и откинулся в кресле. Собственная решительность стала для него своеобразным допингом. Теперь, когда Сиам снова вышла на сцену, в воздухе повеяло духом борьбы. В ней и впрямь была изюминка: ради того, чтобы ее завоевать, все готовы расшибиться в лепешку. Он громко хлопнул в ладоши, вскочил, нажал кнопку и крикнул:
— Отменить все звонки! Я иду обедать.
— Хорошо.
— Можете забрать почту. Ответьте на письма с моими пометками. Разошлите фотокопии контрактов юристам.
— Хорошо.
Додж задумчиво прошелся из угла в угол кабинета и вернулся к столу. При этом он подергивал себя за нижнюю губу. Прогулка по кабинету продолжалась, но более медленным шагом; он все глубже погружался в себя. Эмоции улеглись, уступив место раздумьям. Он пришел в хорошее расположение духа, как вдруг его пронзила страшная мысль.
Почему, спросил он себя, Гамлет принимает от коварного отчима жемчужину, плавающую в отравленном вине? Преподнося Гамлету сей щедрый дар, король собирается подтолкнуть Гамлета к самоубийству. Вот оно — хорошо знакомое Гамлету двуличие. Всеобщее зло, невозможность довериться даже самым близким, бесконечные утраты — цена, которую заплатил Гамлет за познание окружающего его мира. Тогда почему, зная все это, Гамлет столь легко позволил себя обмануть ненавистному отчиму? Потому, поспешил ответить самому себе Додж, удивляясь посетившему его откровению, что мы не в состоянии смириться с низостью, с двуличием зла. Мы не желаем знать, какими средствами борется против нас зло. Вот она, ловушка!
Додж внутренне похолодел, в голове запульсировала одна-единственная, пугающая своей откровенностью мысль. Он почувствовал, что снова становится самим собой, более того, обретает свою лучшую форму. Никакое другое ощущение не могло так поднять ему настроение, как это.
Уже много месяцев он не покидал офис в таком приподнятом настроении. Додж торжествовал. Он будет отомщен за неверность Сиам Майами. Но в своей мести проявит снисходительность. И только с одним он не мог смириться: у него, теперешнего, постоянно возникали в голове мысли о Сиам, заставляли чувствовать себя маньяком, не отвечающим за свои действия. Но он предвидел, скоро все снова станет на прежние места — он опять будет владеть собой в полной мере и потому окажется непобедимым.
Лавируя в хорошо одетой бродвейской толпе, под огромными рекламными панно — подмигивающими, мерцающими, пускающими дым, обещающими все удовольствия мира, — Барни не мог отделаться от ощущения, что весь этот респектабельный люд происходит из одного с ним гетто. Самое трудное для жителя гетто — вырваться на волю. Оказавшись за стенами убогого жилища, где ты вырос, нельзя не проникнуться ненавистью к несправедливости, которая тебя окружала. А борясь со всеми несправедливостями мира, в жизни не преуспеешь.
Он слышал, что американцам невдомек, кто они такие. Они не умеют распознавать в ближнем родство с ними. Барни считал это хорошим свойством характера, оно обеспечивало человеку моральное здоровье. По крайней мере они знают, что человек напротив — не то же самое, что мы или они. Память предохраняет нас от участи трупа.
После вчерашней пробежки по песку он был полон решимости согласиться на любую работу, которую предложит ему Зигги Мотли. Ему надоела такая заячья жизнь. Он видел в ней все меньше свободы. Ведь уже не мог делать то, что ему вздумается. Действуя, как свободный человек, он постоянно наталкивался на помехи в лице стражников, насаждающих среди людей несвободу. Он все время удивлялся, как это так получается: в стране с величайшим валовым национальным продуктом, чего не знает мировая история, так мало народу занимается любимым делом.
Работать на Мотли, думается, не так уж плохо. Вся их семья обычно восхищалась им. Он являл собой полную противоположность стандартному гению шоу-бизнеса. Дядя Молтед хвалил Мотли за его минимальный идеализм. Мотли был знаком с миром, с которым всегда хотелось познакомиться Барни. Мотли приобрел богатый уличный опыт, превзошел себя и проник в сердцевину жизни. Он напоминал самый точный компас, и Барни понимал, что это нечто такое, к чему он пока что не имел доступа.
Отворяя скрипучую деревянную дверь в узкий обшарпанный вестибюль старого офисного здания на одной из 50-х улиц вблизи Бродвея, где размещалась контора Мотли, Барни сразу понял, что попал туда, куда надо. Худенькие, но при этом поразительно фигуристые женщины поджидали на площадке лязгающую кабину лифта. Их живости не портила даже стандартная косметика. От запаха их духов кружилась голова. На это не мог не отреагировать любой мужчина, от последнего забулдыги до возвышенного Ромео. В таком гриме и женщины преклонного возраста выглядели бы хоть куда. Они были по-настоящему сексуальны, потому что не сомневались в своей привлекательности. Их взгляды заставляли держаться от них на расстоянии. У не столь соблазнительных женщин подобный взгляд казался бы игрой, но здесь все было по-настоящему.
Кроме красоток в вестибюле кишмя кишели мелкие агенты, толкачи талантов и представители компаний звукозаписи без постоянного адреса. В здании работал всего один лифт, из чего Барни заключил, что, томясь в ожидании, сумеет поглазеть на сливки шоу-бизнеса. Он быстро подметил, что мужчины в вестибюле отличаются неординарной наружностью и никак не могут быть отнесены к жуликам или неудачникам. Эти свежевыбритые субъекты не стали бы понапрасну торчать здесь целый час и тратить время, выделяемое на ленч. Голод и низкое общественное положение придавали им энергии.
Стойло железной двери распахнуться, как вся толпа затиснулась в маленькую кабину. В ней очень много места занимал лифтер со своим табуретом. Барни оказался в окружении ладных бабенок. Впрочем, соприкосновения тел не происходило. В спертом воздухе витал соблазн, но ему никто не поддавался. Сдержанность одного передавалась другому, поэтому эксцессов не происходило, хотя в головах мужчин, по-видимому, бродили самые грешные мысли. В их взглядах читалось смущенное вожделение. Они восхищались спутницами на расстоянии, пускай последнее и составляло всего несколько дюймов. Своего этажа Барни достиг с приятной мыслью, что лифты представляют собой наивысшую форму цивилизации.
Зигги Мотли недавно перебрался в это старое запущенное здание неподалеку от Бродвея, поскольку его не привлекал больше «Брилл-Билдинг». Там у него был слишком просторный офис, там слишком сильно топили, но стоило открыть окно — и закладывало уши от бродвейского шума, а от сквозняка начинали ныть почки. Он устал от длительного хождения по коридорам «Брилл», прежде чем попасть в родной офис. Его утомило также ежеутреннее созерцание поддельного греческого храма на крыше кинотеатра «Риволи». Это зрелище наводило его на неуместные размышления о более праведной жизни на солнечном средиземноморском побережье. Мечты о лучшей жизни вообще тревожили его воображение. Солнце отражалось от белого фасада храма и подсказывало, что он не удовлетворен жизнью. Со временем он понял: сей кукольный храм водружен на крыше как символ того, что на самом деле средиземноморский рай заключен в темной утробе кинотеатра. Беда в том и состоит, что вольную жизнь вечно губит чье-нибудь нечестивое воображение.
