Да уж, обхохочешься анекдот: не выключенный газ.
Я нахмурился.
— Рим, — словно забывшись, что это я, вдруг подняла она глаза и взяла меня за руку. — У меня правда всё хорошо. — И замерла. — Тебе так идёт борода!
Я боялся шевельнуться, держа её пальцы. Боялся моргнуть и спугнуть её озадаченный и одновременно восхищённый взгляд, словно она видела меня первый раз. Забыл дышать. В голове, как раскатившиеся клубки пряжи, безбожно путались мысли…
— Я как-то просто не побрился неделю, — улыбнулся я, чувствуя, как ускользает её рука: она всё же опомнилась. — А потом решил: почему нет?
Стало невыносимо жарко. Я рванул замок кофты, снял, бросил на сиденье.
— Э-э-э, — вытянулось Славкино лицо. — Это всё, о чём я не знаю?
— Ты о чём? — посмотрел я на руку ниже короткого рукава футболки, по направлению её взгляда, не понимая.
— Татуировки, — показала Славка.
— А это, — потёр я чернильные узоры на предплечьях. — Да им уже лет сто.
— Давненько же мы с тобой не виделись, — улыбнулась она.
Я усмехнулся. Вот только я хотел бы наоборот: чтобы она была, а татуировок не было. Но что проку сожалеть о том, что случилось, или не случилось…
Глава 10
На следующий день я проснулся поздно.
Проснулся от звука. Весна всё же одумалась и вернулась: по отливу за окном звонко барабанила капель. Солнце топило снег. Таяли сосульки. Радостно щебетали птички.
Не знаю во сколько я приехал — поздно. Мы расстались со Славкой далеко за полночь. И отец не стал меня будить с утра, забрал Стешку — кроватка стояла пустая, в кухне работал телевизор.
Я сладко потянулся, придя на запах жарящихся оладий.
Батя спрятал в усах улыбку: наверное, думал были у меня шпили-вили. Дело молодое, нехитрое. Я первый раз за три месяца вернулся так поздно.
Знал бы он, с кем я провёл эту ночь, точно бы не одобрил. Но, может, ему и не стоит пока знать.
Стефания, покачивая забавным хвостиком на макушке, радостно заверещала в высоком стуле и потянула ко мне ручонки.
— Привет, привет, моя сладкая Конфетка. Или ты у меня вкусная Тефтелька? — чмокнул я пухлую щёчку и прижал малышку к себе, жадно вдыхая её запах.
Всё же младенцы пахнут счастьем.
И немножко горелым тестом, если долго сидят с дедом на кухне.
— У тебя какие планы? — спросил отец, когда я отвалился к спинке стула, прижав руки в выпирающему животу, бессовестно набитому сметаной, мёдом, вареньем, сытными оладьями и крепким чаем.
— Хочу навестить тёть Зину. Давно обещал. Поедешь с нами?
— Да ну эту старую ворчунью, — убирая в мойку грязную посуду, отмахнулся отец от визита к старшей сестре. — Потом как-нибудь заскочу. Лучше стирку затею, раз вас не будет. Да окна, может, перемою, а то света белого не видно.
— Как скажешь, — легко согласился я.
Батя у меня всегда был мужик серьёзный, непьющий, хозяйственный.
Сухопарый, жилистый, с просмолённой солнцем, как корабельная пенька, смуглой кожей. В отличие от меня, он ни крупным, ни мускулистым никогда не был, а после смерти мамы и вовсе высох, да так худым и остался. Женщины вокруг вдовца с ребёнком, конечно, вились, да и сейчас, чего уж, водились. Но вырастил он меня сам, один, так больше и не женился. С переездом из провинциального городка помогла тётка — добавила денег на квартиру. Так мы в этой двухкомнатной квартире и живём до сих пор. А отец так и работает в службе Горгаза, куда устроился сразу как мы переехали. Но сестре долг вернул. Хотя Зинаида Витальевна, по мужу Сабурова, и не настаивала: жили они дружно, хоть и взаимно ворчали друг на друга. Отец у меня принципиальный: взял в долг — отдал долг.
— Полина не звонила? — вдруг спросил он, нарушая наш ежедневный ритуал. Впрочем, это же я его нарушил, заявившись под утро.
Отец закрыл кран, развернулся и, вытирая полотенцем руки, тяжело вздохнул.
— Не звонила. А тебе? — разом сняло с меня сытую сонливость. Я наклонился поднять с пола брошенную Стефанией игрушку, но загривком чувствовал, что назревает разговор.
— Нет, — выдохнул он, вешая полотенце на плечо. — Ты меня знаешь, Рим, обычно я молчу… — помял он лицо.
— Ну, говори, раз накипело, — дал я ему слово. Но пока он подбирал слова, не зная, как начать, подсказал: — Хочешь сказать, что это за баба: уйти и бросить ребёнка?
— Это пустое, — отмахнулся он. — Какое я имею право судить. Я же не её мать, что всё подзуживала: не дал бог детей, так не надо было брать подкидыша, — передразнил он тёщу весьма похоже. — Это не твой ребёнок. Ты его никогда не полюбишь, как своего. Дура, прости господи. И что? Полинка и не полюбила. Два месяца выла белугой, потом сказала «прости», собралась и уехала к маме.
Я развёл руками: это всё уже давно не новости.
Хоть тёща и действительно сломала лодыжку, но это было лишь стечение обстоятельств.
— И она ушла, а ты остался, — швырнул отец на стол полотенце. — С ребёнком на руках. И это бог с ним, Стешку мы вырастим, — посмотрел на увлечённо мусолившую ложку Стефанию. — Но скажи мне: ты чего ждёшь? Зачем каждый день спрашиваешь: Полина не звонила?
— Ты о чём? — не понял я.
— Разводись, Римушка. Раз-во-дись, — произнёс он по складам.
— Пап, — выдохнул я. — Я не могу.
— Это почему же? — удивился он.
— Потому что у нас совместная опека. Если мы разведёмся, Стешку заберут.
— Так вы же вроде собирались её удочерить? — нахмурился он.
— Собирались. Но не успели. Опеку оформить было проще: прошли курсы, медосмотр, собрали пакет документов и всё, забрали малышку домой. А удочерить можно только через суд, там всё куда серьёзнее. Но какой суд теперь отдаст девочку одинокому мужику, если мы разведёмся? Её вернут обратно в детский дом.
— И как теперь? — хмуро потёр отец грудь, словно там закололо.
— Пока не знаю, — встал я, достал Стефанию из стула. — Но мы думаем над этим, правда, Тефтелька? И что-нибудь обязательно придумаем. Потому что у нас есть дядя Мент и дядя Адвокат, а они о-о-очень умные, — пощекотал я пухлый бочок, и Стешка громко засмеялась.
Думать-то мы думаем — перебирал я по дороге варианты, что озвучил мне на днях Князев, но ничего пока не придумывалось.
К тётке в центр, по лужам на дорогах, что уже натопило яркое солнце, мы домчались с ветерком.
Худющая, как и отец, высокая, статная Зинаида Витальевна Сабурова коротко стиснула меня не по-старушечьи сильными руками, приветствуя, а потом потянула их к Стефании.
Конфетка её обожала и это было взаимно.
Мы едва входили, как она тут же отбирала у меня Стефаньку и начинала с ней сюсюкать, тютюшкаться, возиться, заваливать подарками, потакать капризам и вообще баловать, напрочь забывая, что она вообще-то строгий авторитетный психиатр — становилась любящей бабушкой.
Со мной такого безобразия она себе никогда не позволяла. И, поскольку знала с детства как облупленного, умело вытаскивала на свет божий все мои тайны. (На самом деле не все, но, справедливости ради: куда больше, чем я хотел бы ей позволить).
Вот и сейчас мы ещё чаю не попили, а она уже знала, что вчера я ездил к Владиславе Орловой, про её развод, про мужа, про снег, пробки, забывчивость.
В общем, всё.
«Опять эта Владислава», — прочитал я на её суровом, покрытым морщинами лице.
Впрочем, тётка меня не осуждала и не одобряла. Как опытный мозгоправ, она просто задавала вопросы. Я сам рассказывал, что мне нравится, а это нет, что я одобряю, а что считаю не очень. И сам под её строгим взглядом с этим разбирался.
Но сегодня она вдруг изменила своему правилу.
— Это называется замещение. То, что случилось с ней на курсах, — накрыв заснувшую среди подушек на полу Стефанию мягким пледом, разогнулась тёть Зина и присела рядом со мной на диван.
Я, развалившись, баловался со спицами, пытаясь вязать что-то из небесно-бирюзовой пряжи, что начала вязать тёть Зина: способностей к рукоделию во мне было не больше, чем артистичности в цветочном горшке.
