грозится все убрать отсюда и заложить дверь кирпичом.
— А почему он этого не сделал?
— Потому что знает, что я сожгу весь этот чертов дом дотла, если он это сделает.
Элоди просто кивает, принимая это как правду обо мне, которая имеет смысл.
— Значит, у нас будут неприятности из-за того, что мы пришли сюда? Он что, рассердится?
— Он всегда сердится. Впрочем, не волнуйся. Он не будет сердиться на тебя. Ты же гостья. Когда ты встретишься с ним, он будет милым, заинтересованным и очаровательным, и ты будешь удивляться, как я мог так сильно его ненавидеть. Ты примешь его сторону и подумаешь, что я совершенно неразумен, отказываясь падать на пол и поклоняться у ног этого ублюдка.
Элоди закатывает глаза. Она так чертовски красива, что один ее вид кажется ударом под дых. Затем она качает головой.
— Нет, Рэн, я знаю все об отцах-социопатах. Я имею дело с одним из них всю свою жизнь. Я знаю, какой фронт они выставляют перед всем остальным миром. Я всегда буду видеть сквозь эту шараду, независимо от того, сколько других людей она может обмануть. Давай. — Она мягко улыбается. — Почему бы тебе не показать мне все? Расскажи мне о своей маме. Я хочу знать о ней все.
Эти картины спокойнее моих. Синие, черные, серые и белые цвета мягче, гораздо тоньше и более продуманы, чем мои. Элоди расхаживает по половицам маминой студии, по очереди изучая каждое полотно, откидывая пыльные тряпки и позволяя тяжелым простыням упасть на пол. Ее пытливые глаза перебирают мазки, кончики пальцев застывают прямо над поверхностью масляной краски, как будто она мысленно проникает внутрь картины, поглаживая их с таким благоговением, что у меня сжимается грудь.
Мне гораздо удобнее писать свои бурные пейзажи. Моя мать рисовала людей. Ей нравилось запечатлевать эмоции и ум в чьих-то глазах, и она была чертовски хороша в этом тоже.
— Она была так талантлива, — выдыхает Элоди. — Это кто?
Элоди жестом указывает на картину перед собой, изображающую мужчину с твердым выражением лица и любопытным блеском в глазах. Моя челюсть так сильно сжата, что мне приходится приложить немало усилий, чтобы разжать зубы.
— Мой отец. За пару лет до того, как она узнала, что беременна. Удивительно, как двадцать лет могут кого-то изменить.
Она подходит ближе, изучая черты человека, которого моя мать запечатлела своим искусством. Она была очень щедра с ним. Даже тогда он выглядел менее суровым, чем был на самом деле. Я никогда не видел такой нежности, которую она изобразила на его лице. В глазах этого ублюдка есть проблеск любви, которого мне не хватало всю мою жизнь.
— Она была намного лучше, чем я когда-либо буду, — говорю я.
Элоди отрицательно качает головой.
— Это не совсем так. Ты тоже хорош, Рэн. Просто по-другому. Ты используешь те же цвета, что и она. Но тон у них совсем другой.
Я хмыкаю на это.
— Да. Она была настроена оптимистично. У меня никогда такого не было.
Глаза Элоди передают многое, когда она оглядывается на меня через плечо. Печаль. Сожаление. Доброта. Самая маленькая капля жалости, которая заставляет меня хотеть вырваться из своей кожи. Мне вдруг больше не хочется здесь находиться. Словно почувствовав, что я отстраняюсь, Элоди отходит от картин, подходит ко мне и берет мои руки в свои.
— Покажи мне, где ты спишь? — Это маленькая просьба, но я очень нервничаю от перспективы показать ей свою комнату.
— Где я должен спать, внизу? Или комната, которую я выбрал здесь?
— Здесь.
Мое сердце предательски колотится, когда я провожу ее по коридору в свою комнату. Она не большая. Склон крыши крутой, и мне приходится наклонять голову; есть только небольшая часть пространства, где я могу стоять прямо, не рискуя получить сотрясение мозга. Я ухмыляюсь про себя, когда понимаю, что у Элоди нет такой проблемы. Она такая маленькая, что все время может стоять прямо. Она бродит по комнате, осматривая ее с одного конца до другого: книжная полка, на которой стоят изрядно потрепанные экземпляры моих любимых книг; маленькая кровать, больше, чем односпальная, но очень далекая от моей огромной кровати в Бунт-Хаусе. Толстовка, висевшая на спинке стула под крошечным окном, о которой я забыл, когда в последний раз приходил сюда; старые теннисные туфли и старый потрескавшийся компас моего деда на подоконнике; блокноты и наброски, приколотые к стенам, и свечи, растаявшие в лужицах воска на пыльных половицах.
Она внимательно изучает каждую маленькую деталь комнаты, оценивая и взвешивая каждую мелочь, как будто складывает кусочки головоломки, которые до сих пор отсутствовали. Я молча смотрю на нее, моя грудь болит, руки зудят от желания прикоснуться к ней. Но я держу их при себе, прислонившись к стене, смакуя незнакомые, тревожные эмоции, которые все глубже и глубже вгрызаются в меня, обвивая своими щупальцами мои кости.
Я всегда думал, что найду высшее счастье на страницах книги. Я был так убежден в этом факте, что посвятил большую часть своей жизни тому, чтобы раствориться в них, ища то, что всегда ускользало от меня. Я должен был знать, что не найду того, что искал, на чернилах и бумаге. Даже поэты доверяли свои глупые сердца чужим рукам. Особенно поэты. Это было одновременно их спасением и окончательным падением. Не зная радости любви к другому человеческому существу, они никогда не смогли бы написать о той парящей радости, которая всегда заставляла мое сердце биться быстрее. И они никогда не смогли бы запечатлеть истинное опустошение и горе, не испытав тех страданий, которые могут прийти только от утраченной любви.
Когда Элоди поворачивается, глубоко дыша, вбирая все в себя в последний раз, я признаю то, в чем упрямо отказывался признаться себе раньше: я чертовски напуган.
Эта девушка понятия не имеет, какую власть она имеет надо мной. Она даже представить себе не может, как далеко я пойду и какие миры сожгу, чтобы сделать ее счастливой.
— Не так впечатляюще, как моя комната в Бунт-Хаусе,
