Все в нем она узнавала – и горячую тяжесть его тела, когда они оказались на кровати, и тяжесть рук, необъяснимую, потому что пальцы у него были длинные и тонкие, но такую прекрасную, такую изначально любимую… Она только теперь поняла, в чем была странность ее любви к нему. Это была именно изначальная любовь, возникшая словно бы раньше, чем они вообще встретились.
Оттого и это невиданное узнаванье того, что совсем ново, оттого и полное, до слез, совпадение.
Да нет, при чем тут слезы? Наоборот, Вера чувствовала такое сильное, такое всеохватное счастье, что в ней просто не оставалось места другим чувствам – тем, которые могли бы заставить ее плакать.
А потом она просто отдалась ему. Отдалась в самом полном, самом прямом смысле этого слова – как девчонка, как в первый раз. Улетающим, легким от счастья сознаньем Вера успела еще подумать: «Да, как в первый раз! Все впервые, жизнь чувствую впервые. Но без страха теперь – одно только счастье!..»
И больше она не думала уже ни о чем. Только до бесконечности целовала все его любимое тело, обнимала его собою и чувствовала в себе. И ничего больше не хотела, только чтобы это длилось и длилось, и всегда было так, как есть сейчас, в каждую долго-долго не уходящую минуту.
Но это кончилось все же. Кончилось одним, единым, общим вздохом, вскриком, взрывом. Кончилось тем же, чем и началось, – любовью. Той, что не могла стать сильнее, потому что бесконечно сильна была изначально, но все-таки стала еще сильнее, потому что это была их общая любовь.
И вот они лежали теперь на кровати у открытой двери эркера, слушали тихий шум фонтана и слушали друг друга, друг к другу прижавшись. И Павел рассказывал Вере о том, какой была без нее его жизнь, и слова вырывались из него неостановимо, а Вере и не хотелось их останавливать – наоборот, ей необходимо было их слушать, и она могла слушать их бесконечно.
Она чувствовала, что без преград прикасается к жизни. К ее прямой правде.
– Ты не куришь? – вдруг спросил Павел.
– Нет. А что?
– Да так. Я полгода назад бросил. А вдруг захотелось.
Он улыбнулся чуть смущенно, ему словно бы стыдно было перед ней и за такую мальчишескую слабость, и за такую обыкновенную потребность.
«Как маленький, – тоже чуть заметно улыбнувшись, подумала Вера. – Что в нем может быть обыкновенного? Все в нем… его!»
А вслух сказала:
– У меня трубка есть. И табак. Правда, много лет уже лежит. Но табак английский, настоящий. Может, не испортился?
– Наверняка не испортился, – кивнул Павел.
Вера открыла буфет и достала деревянную коробочку, в которой лежал папин табак. И трубку достала тоже. Трубка была очень красивая, из корня бриара. Когда Вера была маленькая, ей ужасно нравилась и сама трубка, и название корня, из которого она сделана. Впрочем, ей и сейчас все это нравилось.
– Вот, – сказала она. – Папа тоже все время курить бросал. А когда снова начинал, всегда брал эту трубку. Ее какой-то друг подарил. Он в Норвегии работал, а папа туда в командировки ездил. Еще до войны.
Ей хотелось рассказывать об этом Павлу – так же, как ему хотелось рассказывать ей о том, что было в его жизни главным. И в этом взаимном стремлении речи было то же совпадение, какое было и во всем их стремлении друг к другу.
Павел раскурил трубку. По комнате клубами поплыл будоражащий табачный запах. Вера снова легла рядом с ним, прижалась к его боку.
– Хороший какой табак, – сказал Павел. И осторожно спросил: – Отец твой умер, да?
– Да. Мне тогда шестнадцать было. И мама – через год. Она просто не могла без него жить, хотя на тридцать лет его моложе была. За год сгорела. От чахотки. Врач сказал – от тоски. Я думала, так не бывает…
– Ты, наверное, очень их любила.
– Очень, – кивнула Вера. – Папа был… Как жизнь, вот какой. Вся жизнь, как она есть. Как ты, – вдруг, неожиданно даже для себя, сказала она.
Павел теснее прижал ее к себе и, наклонив голову, поцеловал в висок.
– А мама? – спросил он.
– А мама… Она, знаешь, то была, что называют – сама нежность. Тихая сила. Папа говорил, если бы не она, он не выдержал бы жизни. Говорил, уже не понимал, зачем ее выдерживать. А потом мама появилась, а потом мы с братом родились. У него была какая-то очень сильная любовь, – помолчав, сказала Вера. – Всю жизнь. Не к маме. Она это, по-моему, знала, но это ее даже не мучило. Она так его любила, что все остальное ей было неважно. Но он ее тоже любил. Он суровый был человек, сдержанный очень. Но когда лесенку эту из эркера делал и сирень в палисаднике сажал… Я помню, как он ей сказал: «Маша, это для тебя», – какой у него голос был.
Павел положил трубку на пол у кровати и снова поцеловал Веру – прижался губами к ее виску. Его губы пахли папиным табаком.
– Я тебя люблю, – чуть слышно сказал он. И добавил: – Ты не думай, я не обманываю. Я и сам не понимаю, как это получилось.
Вера рассмеялась.
– Не сердись, – объяснила она. – Просто ты сейчас как Антон сказал. Точно таким голосом.
– Я на тебя не могу сердиться, – улыбнулся он.
– Ага, а утром сегодня?.. Ты такой сердитый был, что я испугалась.
Лицо у него стало виноватое.
– Просто я не хотел… Ну, не хотел, чтобы ты меня жалела. Жалеть меня совершенно не за что. Но и не в этом даже дело. Я тебя люблю, Вера, – повторил он. – Я тебя с самого начала полюбил и потом все время к этому… возвращался. Когда думал про тебя. И когда тебя видел. Ты знаешь какая? – Он быстро сел на кровати, взял ее за руку. Рука его была счастливо тяжела. – Вот когда тебя долго не видишь, то думаешь, что ты обычная женщина. Ну, красивая – мало ли красивых. А когда увидишь тебя, то столбенеешь просто: бывают же такие черты! Такая вот ты – в диапазоне от равнодушия до удара. Хотя и это неправда, – сам себе возразил он. – У меня к тебе равнодушия никогда не было.
– Я тебя люблю, мой родной, – словно бы вслед за ним, но на самом деле просто от себя сказала Вера. – Это, может, смешно, но я тебя полюбила с третьего взгляда. И сразу ты мне стал родной. Так странно!
– Но ты же меня совсем не знала, – сказал он.
– Это неважно. И потом, я тебя очень быстро узнала. Через мальчишек. Я не специально, – поспешно добавила Вера. – Я не хотела… чтобы к ним в доверие…
– Прости ты меня, – расстроенно сказал Павел. – Ну глупость ляпнул. Забудь, я тебя очень прошу!
– Ты даже не представляешь, как ты в них отражаешься, – медленно проговорила Вера. – Весь ты, все твое – в каждом понемножку. И все равно ты сам – совсем другой, ни на кого из них не похожий. Как такое может быть?
– Не знаю. – Он улыбнулся. – Я о себе не очень много думал.
Это Вера уже поняла. Что он думал о себе не то чтобы не очень много – совсем он о себе не думал. В этом он тоже был весь – как в лучистых черточках на твердых губах, как в тяжелых руках с тонкими пальцами… Как в своих мальчишках.
