Женя обнял ее и привлек к себе. Она почувствовала, как дрожит все его тело – так же, как тогда, в первую их ночь, когда, насквозь мокрая, она постучала в его дверь. Она вспоминала его тогдашнее нетерпение, его желание, свою скованность. И, вспоминая, поражалась только одному: что в эти мгновения, когда он держит ее в объятиях, она может спокойно вспоминать.
Женя прижался к ее губам своими мягкими, ищущими губами; рука его судорожно теребила застежку ее блузки. Стряхнув оцепенение воспоминаний, Марина осторожно отвела его руку, высвободилась из торопящих объятий.
– Женечка, не обижайся на меня, – сказала она. – Я не должна была приезжать. Ты очень хороший, тонкий, умный, я ни в чем тебя не виню! Но во мне ничто не тянется к тебе, понимаешь? Я не знаю, почему это так – но это так. Наверное, и раньше так было, но я действительно совсем себя не знала… Тело ты мое разбудил, но и только, Женя! Я ведь столько о тебе думала, во сне тебя видела, а вот сейчас смотрю на тебя – и все во мне пусто, тихо, и ничего я к тебе не чувствую. Надо было всего лишь пройтись по утреннему Парижу, чтобы понять… И не зря ты меня боялся: это судьба тебя берегла от не своего. Ты будешь счастлив, Женечка, поверь мне. Я ведь гадалка, предсказательница, правда? – Марина улыбнулась, глядя на его расстроенное лицо. – Ты ведь уже начал находить свою жизнь, да? Вот и хорошо, вот все и наладится…
И, не отводя взгляда от его удивленного лица, Марина попятилась назад, к двери.
Она сбежала по узкой выщербленной лестнице, вышла из подъезда – и, неяркое сквозь легкую дымку, солнце Парижа плеснулось ей в лицо! Женя был прав: пелена спадала с глаз, когда она смотрела на эти дома, бульвары, на весь этот удивительный город в солнечной дымке…
Ей предстоял целый день в Париже. Этого было мало для Парижа, но для нее сейчас – несоразмерно, невыносимо много; каждая минута отдавалась в висках.
Марина сама не заметила, когда исчезло трепетное очарование, охватившее ее на бульваре Сен-Жермен. Наверное, в ту минуту, когда она вбежала в агентство, задыхаясь от быстрой ходьбы, и милая барышня сообщила ей, что ближайший рейс в Москву будет только ночью.
Бесконечность предстоящих минут и часов ужаснула ее. Выдержать их тяжесть было невозможно, каждая секунда казалась последней!..
Нет, оно никуда не исчезло – немыслимое очарование Парижа. Но для нее оно поблекло, и она знала почему… Наконец она знала это без недоумения и сомнения – и задыхалась в причудливом кружеве парижских улиц, как в паутине.
Ни прохлада Люксембургского сада не спасала ее, ни ощущение центра мира, которое возникало на Пляс Этуаль… Все это могло быть – но потом, потом, не сейчас! Сейчас Марина ждала одного: когда исчезнет это мучительное, физически ощутимое время и пространство, отделяющее ее от Алексея.
Ее тревога, растворившаяся было в утреннем парижском воздухе, теперь нарастала со страшной, невыносимой быстротой.
«Что я наделала? – думала она, бесцельно бредя по мосту Александра Третьего и задыхаясь в немыслимо-живом пространстве между его зеленоватыми монументами. – Что же это было со мною, отчего была эта дикая слепота? Что мешало мне видеть все таким, каким оно было с самого начала?»
Воспоминания наплывали на нее, подхватывали, мучили – Марина понимала их невозвратность.
Как же она, с ее чуткостью к любому, едва ощутимому, воплощенному в какой-нибудь чужой фотографии дыханию жизни, – как она могла не видеть того, что было в ее собственной жизни главным, единственным?..
Марина вспоминала каждую мелочь, незримо связывавшую ее с Алексеем, и понимала, что мелочей просто нет…
Глаза его – она смотрела в них, как будто к мокрой земле прикасалась, и душа ее успокаивалась в их могучей тишине.
Руки его с едва ощутимым следом мозолей – как она могла не чувствовать нежности в их прикосновениях, нежности скрытой и робкой, которую сам он не решался в себе разбудить по-настоящему?
И та ночь, которая повергла ее в такое смятение!.. Она не понимала, что за волны пробегают по его лицу, сотрясают его тело, – как можно было не понимать?
Марина металась по Парижу, оказываясь то в одной его части, то в другой – не такой уж, значит, он был большой! – и нигде не могла найти успокоения.
Она даже усталости не ощущала, хотя ничего не ела и почти не присела за день. Она просто не могла выдержать неподвижности: ей казалось, что в неподвижности время течет еще медленнее.
У подножия Монмартра она очутилась, когда город уже был окутан тьмой и церковь Сакре-Кер сияла в вечерней высоте.
И вдруг, увидев это сияние на вершине холма, Марина почувствовала: все вернется. Это было удивительное по своей необъяснимости чувство! Откуда оно появилось вдруг, после целого дня отчаяния, бестолковой беготни, одиночества?
Купол Сакре-Кер светился, венчая вечерний Монмартр, и Марина потянулась к нему как завороженная.
Она поднялась вверх на фуникулере и оказалась в самом средоточии Монмартра – гуляющего, смеющегося, счастливого. Бесчисленные кафе сияли и звенели веселой музыкой, уличные комедианты кого-то изображали прямо посреди мостовой, и многочисленные зрители покатывались со смеху.
Париж ласково принимал ее в себя – туда, где не могло быть чужих, где всем находилось место и обещалось счастье.
Марина наконец присела за столик у входа в кафе, прямо под вывеской в манере Тулуз-Лотрека, с изображением полуобнаженной женщины. Веселый официант принес ей блюдо с непонятным названием крепс, оказавшееся просто горячим блином с ветчиной, и сидр, от которого голова у нее мгновенно закружилась.
Последние свои полчаса в Париже Марина слушала уличных джазистов, так же ненадолго, как она, присевших у этого кафе и наигрывающих свои непредсказуемые мелодии.
Потом она сбежала вниз с холма по бесчисленным лесенкам и улочкам, пробираясь сквозь яркую толпу. И, не в силах больше разбираться в сплетениях станций и переходов метро, остановила такси на Пляс Пигаль.
Современного, прозрачного великолепия аэропорта Орли она уже вовсе не заметила. Это была досадная помеха, еще одна отсрочка на ее пути, не более.
Марина больше не думала о городах – ни о Москве, ни о Париже. Она ждала той минуты, когда увидит Алексея, и вся ее душа перелилась в ожидание.
В Шереметьеве Марине пришлось долго стоять в очереди к телефону. Когда она набрала наконец номер, гудки, один за другим звучащие в трубке, показались ей бесконечными.
Она не слышала ничего, кроме этих бесцельных гудков, и чувствовала, что каждый из них ужасом отдается в сердце. Номер мобильного телефона отозвался нежным автоматическим голосом и сообщил, что абонент недоступен.
