Кольский усадил Люцию в кресло и, став на колени, самыми ласковыми словами умолял успокоиться. Постепенно она приходила в себя. Он вытирал ей глаза и щеки своим платком.
— Я не оставлю тебя никогда, родная, — говорил он. — Я не отдам тебя никому.
— Янек… Янек, — прошептала она и обвила его шею руками.
Во внезапном порыве он привлек ее к себе.
— Ты любишь меня! Я знаю, что любишь!
— Тебя, только тебя!
— Вот видишь, какое это счастье! Какое это большое счастье, — говорил он голосом, охрипшим от волнения. — Мы поженимся и уже не расстанемся никогда! Ничто не разлучит нас, дорогая моя и единственная!..
Люция, кусая губы, оттолкнула его от себя и покачала головой.
— Нет, Янек… Нет… Я люблю тебя, но ведь ты же хорошо знаешь, что я несвободна, что не могу распоряжаться собой, и мы должны смириться с этим. И ничего тут не поделаешь…
Он смотрел на нее со страхом.
— Как я должен понимать, что ты несвободна? Что ты этим хочешь сказать?
— Что у меня есть обязательства, от которых я не могу отказаться.
Он взял ее за локоть.
— Люция, это значит, что ты его… что тебя связывает с ним…
Она поняла вопрос, который он не мог выдавить из себя, и живо запротестовала:
— Ах, нет, Боже упаси! Но есть обязательства во сто крат сильнее того…
— Никакие обязательства, — вспыхнул он, — не могут быть сильнее настоящего чувства.
Она возразила движением головы.
— Это слишком простой подход. Нет, я не могу так. Я не смогла бы начать разговор с ним об этом. Эти слова не смогли бы произнести мои уста. Достаточно только подумать о том, какой трагичной была у этого человека жизнь, сколько обид совсем незаслуженно обрушилось на него, сколько несчастий встретило его, этого добрейшего человека с чутким сердцем, человека удивительной душевной чистоты. Нет, Янек, я полюбила тебя, к сожалению, слишком поздно. И сейчас я уже не могу ничего сделать. Я бы презирала себя, пополнив компанию тех людей, которые обидели его. Нет, Янек, я не смогла бы жить, сознавая, что совершила подлость… Мне тяжело, видит Бог, как тяжело, но этому не поможешь.
— Люция, — заговорил он, но она прервала его.
— Не будем больше говорить об этом. Зачем напрасно терзать себя?
— Но выслушай меня. Я совершенно убежден, я знаю о том, что профессор, по крайней мере, не собирается требовать, чтобы ты выполнила обещание.
— Откуда ты можешь знать об этом? — спросила она удивленно.
— Он сам мне об этом сказал.
— Как это?.. Ты говорил с ним об этом?! Это невозможно!
— Не об этом. Но я убежден в том, что он умышленно хотел дать мне понять, чтобы я не терял надежды вернуть тебя.
— Хотел дать понять… — сказала она с печальной улыбкой.
Кольский потерял терпение.
— Ну, так я повторю тебе наш разговор. Ни с того ни с сего он спросил меня, сколько мне лет и почему я не женюсь. А потом начал уговаривать меня жениться и яснее ясного сказал, что не нужно жениться в старшем возрасте и что нельзя жениться на женщине значительно моложе себя. Это совершенно явно прозвучало как предложение: если любишь ее, то увози; с моей стороны не встретишь никаких препятствий, так как я на ней не женюсь.
На какое-то мгновение в глазах Люции сверкнула радость. Она не сомневалась в правдивости слов Кольского. Наверняка Вильчур сказал ему об этом и сказал, возможно, умышленно. Однако это не развязывало рук Люции, не открывало свободную дорогу.
Люция поняла ситуацию. Профессор по возвращении пришел к выводу, что за время его отсутствия ее чувства претерпели изменения. Так же, как и пан Юрковский, как и тот пожилой мужчина, который назвал ее и Кольского подходящей парой, Вильчур увидел ее любовь к Кольскому. И этот благородный человек, жизнь которого была сплошной полосой самопожертвований на благо других, и на этот раз решил поступить так же. Новое отречение, и еще одна болезненная страница в дневнике жизни. Но она не могла, просто не имела права подписать эту страницу. Ни за что на свете! Конечно, он вправе сделать благородный и, может быть, самый искренний жест отречения, но она была бы существом без уважения и совести, если бы приняла этот дар от него, от человека, который уже раздал все, у которого отняли все. Она с ним и должна с ним остаться.
Она знала, как нужно поступить. Как можно быстрее следовало отправить Кольского в Варшаву, справиться со своими нервами и каждым словом, каждым жестом день за днем доказывать Вильчуру, что она не изменилась, что, как и прежде, единственное ее желание — стать его женой.
Она встала и, поправляя перед зеркалом волосы, спокойно сказала:
— Нет, пан Янек. Это нисколько не меняет ситуации.
— Как это не меняет? — удивился он. — Ведь он откровенно возвращает вам свободу. Люция, что вы говорите?
— Возвращает, но почему? Какими мотивами он руководствуется?
— Это не имеет значения.
— Имеет. Он отказывается только потому, что считает, что я вас… люблю.
— Но ведь это же правда!
— Но если бы он не догадывался об этом, я уверена, не отказался бы от меня.
— Однако догадался, — заметил Кольский, — и все для него стало ясно. Что же вы сделаете?
— Я постараюсь убедить его, что он ошибается.
Кольский возмутился.
— Это бессмысленно! Это преступление против собственных чувств!
— Еще большим преступлением было бы обречь его на одиночество, растоптать его чувства,
лишить его остатков надежды. Нет, пан Янек, вы не можете требовать этого от меня. Если бы я так поступила, то воспоминание об этом отравило бы всю мою жизнь, исковеркало бы каждую минуту нашего счастья. Нет, пан Янек, мы не можем так поступить.
— Ради Бога, панна Люция! А знаете ли вы о том, что, оставаясь с ним, вы раз и навсегда перечеркиваете свое и мое счастье?
Она покачала головой.
— Знаю. Но до сих пор все перечеркивали счастье профессора. Его бросила жена из-за какого-то юнца. Долгие годы он жил в страшной нужде. Им помыкали, его сажали в тюрьму. И наконец, когда к нему вернулась память, он стал мишенью самых омерзительных чудовищ, подлой клеветы, отвратительных интриг. Его лишили дома, работы, вынудили оставить столицу. Даже родная дочь почти забыла его. Нет, пан Янек, нет. Я бы согласилась лучше умереть, чем оказаться среди всех тех, кто за его великодушие, за его безграничную доброту и благородство отплатили ему подлостью. Если вы этого не поймете, то я действительно буду убеждена в том, что у вас черствое сердце, и мы не найдем с вами никогда общего языка.
В ее голосе прозвучала горечь. Кольский опустил голову и после паузы сказал:
— Я понимаю это, как же я могу не понимать? Только смириться с этим я не могу.
