— А может быть, не так уж и глупо. В перспективе это только повысит цену картин художника. Ну, а пока это произойдет, — Кингмен обнял Мишиму, как брата, — мы провернем нашу комбинацию. Я объясню Сириэлл ситуацию, и она, я уверен, уступит. Для Реснэ это честь — оказаться в твоей коллекции. И не когда-то там, а именно сейчас. Важно только, чтобы все это оставалось между нами. Поскольку Сириэлл уже завербовала меня в коммерческие опекуны своей коллекции, сложностей, скорей всего, не предвидится. По сути, я могу предоставить тебе "Сцену в саду" прямо сейчас. Будет хорошая парочка с той картиной, которая висит у тебя.
Кингмен подмигнул и заулыбался, наблюдая за Мишимой. Никогда до сих пор он не видел японца таким взволнованным.
— Попозже выберешь себе еще что-нибудь. Только сообщи предварительно, какую именно картину я тебе должен буду переслать. А насчет этой не волнуйся — мне потребуется максимум две недели. Можно даже ее предварительно чуть подреставрировать, это уж как ты скажешь. — Кингмен Беддл и сам не заметил, как влез в жульническую шкуру Карни Эббла, как влазят в старую обувь. Казалось, вернулись назад те времена, когда он торговал вразнос выдохшимся пивом и билетами для катания на пони. — Но все это должно остаться между нами, пока Сириэлл не обретет некоторый опыт в таких вопросах и не помудреет немного. Мы с тобой это знаем, а другим незачем, договорились?
Кингмен не сводил глаз с Мишимы. Лицо японца хранило за своей повседневной невозмутимостью много тайн.
— Мое единственное реальное достояние — это мои картины, — сделал Мишима что-то вроде признания. По-видимому, он был не таким уж и плохим парнем. — А что твое величайшее достояние? — спросил он в раздумье.
— Скорее всего, Флинг. Она мое самое ценное приобретение. — Кингмен сам удивился своему ответу. — Однажды я скажу ей об этом. Но романтические чувства исчезли столь же мгновенно, как и нахлынули. — А, впрочем, нет! Мой величайший приз в этой жизни — это моя авиакомпания, и я весь твой дом обвешаю картинами де Реснэ, если ты поможешь мне спасти ее. Можешь на меня рассчитывать.
Кингмен ухмыльнулся улыбкой победителя. Каменноликий азиатский ростовщик хранил молчание.
* * *
Джойс Ройс отложила ручку. Всю вторую половину дня она записывала за боссом то, что он диктовал ей на борту "Пит Буля", который пришвартовался в Каннской бухте. Над тиковым письменным столом веяло оливковым маслом и кремом для загара.
— Кинг, — она взглянула прямо в его зеркальные солнечные очки, где отражалась вся целиком, — у тебя же за душой ничего нет, чем ты обеспечишь этот проект?
— Найду, чем обеспечить… даже если для этого мне придется самому нарисовать эти……..сады.
— Кинг, я не думаю…
— И не надо! Я тебе плачу не за то, чтобы ты думала.
На этот раз Джойс была даже рада, что он в солнечных очках. Она не выдержала бы ослепительных буравящих лазерных лучей, исходящих из его демонических глаз. Когда он был загнан в угол или сильно не в духе, его дьявольское начало вылезало на поверхность.
* * *
Студия на левом берегу Сены походила скорее на супероснащенную лабораторию, чем на мастерскую импрессиониста. Отто Убельхор производил здесь химическую обработку своих холстов, чтобы придать им соответствующий возраст. Воздух мастерской был насыщен запахами масляной краски, скипидара, мокрых тряпок и каких-то химикатов. Именно здесь в свое время педантично подготавливались холст, рама и краски для "Водяных лилий", вывешенных потом в Лондоне в Национальной галерее искусств как шедевр кисти Монэ. Только из-за мелкой промашки всплыло, что картина — совершенная липа, и Отто был препровожден под белые руки в тюрьму.
В случае с Реснэ все обстояло гораздо проще. В настоящий момент Отто располагал десятком натянутых на раму холстов, некогда принадлежавших плодовитому художнику. Кроме того, Отто тщательно изучил краски и пигменты, применявшиеся де Реснэ между 1890–1919 годами, когда он творил свой "Садовый цикл". "ЛЕ ЖАРДЕН" писались быстротой невообразимой, прямо на пленере, живописец стремился схватить неуловимый свет средиземноморского солнца. Реснэ, случалось, рисовал очередной "жарден" за три дня, точь-в-точь, как сейчас этот делал Отто. Молниеносность и небрежность жирных мазков были фирменной маркой художника. В углу мастерской дожидались, пока их упакуют, три картины из цикла "Сады", созданные Убельхором двенадцать лет назад. Единственное, чего им недоставало — именной печати де Реснэ, обязательного атрибута для всех полотен, которые продавались после смерти мэтра. Печать же находилась у Сириэлл де Реснэ, сторожившей работы своего деда с такой истовостью, словно это были кумранские свитки из пещер Мертвого моря. Именно поэтому картины не были еще проданы. Сейчас же на пути к мастерской находился Кингмен Беддл, а с ним — эта самая печать, так что Отто получал наконец возможность проштамповать холсты и превратить фальшивки в "подлинники". Аутентичность в тонком деле создания музейных подделок — это все!
Работы Отто Убельхора, как правило, благополучно проходили тщательную, скрупулезную проверку ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, посредством которых торговцы картинами выявляли наличие постороннего подмалевка или лишние, скрытые от невооруженного глаза мазки. ИФАР, художественное агентство в Нью-Йорке, устанавливающее возраст полотна тем же способом, каким геологи определяют возраст окаменевшего дерева, уже санкционировало подлинность некоторых лучших работ Отто. Что касается де Реснэ, то Убельхор писал на нетронутых холстах из запасников этого старого похотливого козла, так что даже рентгенография не выявит никаких посторонних следов. А с сертификатом де Реснэ, печатью, проставленной на обратной стороне холста, никто в мире не определит, что это подделки, никто, кроме, конечно, напыщенной Сириэлл де Реснэ, в свое время немало способствовавшей тому, чтобы Отто оказался за решеткой. Творения деда она знала как свои пять пальцев, все они у нее были тщательно проинвентаризированы и расписаны по каталогам.
Месть и барыш одновременно! Пожалуй, это было даже слишком большим счастьем для такого ремесленника, как Отто, не имевшего ни намека на творческое воображение и совершенно глухого к голосу совести. Штамп де Реснэ, такая малость!
Раздался звонок, и Отто беспокойно прильнул к глазку в двери: Кингмен Беддл, собственной персоной, без сопровождающих. И — как надеялся Отто — с украденной печатью, символом аутентичности, в кармане.
Нью-Йорк
