– Я постараюсь убедить его, что он ошибается.
Кольский возмутился.
– Это бессмысленно! Это преступление против собственных чувств!
– Еще большим преступлением было бы обречь его на одиночество, растоптать его чувства,
лишить его остатков надежды. Нет, пан Янек, вы не можете требовать этого от меня. Если бы я так поступила, то воспоминание об этом отравило бы всю мою жизнь, исковеркало бы каждую минуту нашего счастья. Нет, пан Янек, мы не можем так поступить.
– Ради Бога, панна Люция! А знаете ли вы о том, что, оставаясь с ним, вы раз и навсегда перечеркиваете свое и мое счастье?
Она покачала головой.
– Знаю. Но до сих пор все перечеркивали счастье профессора. Его бросила жена из-за какого-то юнца. Долгие годы он жил в страшной нужде. Им помыкали, его сажали в тюрьму. И наконец, когда к нему вернулась память, он стал мишенью самых омерзительных чудовищ, подлой клеветы, отвратительных интриг. Его лишили дома, работы, вынудили оставить столицу. Даже родная дочь почти забыла его. Нет, пан Янек, нет. Я бы согласилась лучше умереть, чем оказаться среди всех тех, кто за его великодушие, за его безграничную доброту и благородство отплатили ему подлостью. Если вы этого не поймете, то я действительно буду убеждена в том, что у вас черствое сердце, и мы не найдем с вами никогда общего языка.
В ее голосе прозвучала горечь. Кольский опустил голову и после паузы сказал:
– Я понимаю это, как же я могу не понимать? Только смириться с этим я не могу.
В комнату вошел Павлицкий.
– Ну, как же моя дорогая коллега чувствует себя? Не лучше? – участливо спросил он.
– Вы знаете, мне неприятно доставлять вам хлопоты, но, откровенно говоря, не совсем хорошо. По всей вероятности, в последние дни очень много работала.
– Ах, это и моя вина!- воскликнул Павлицкий.- В последние дни забросил я больницу. Торжественно обещаю исправиться. Но очень жаль, что вы чувствуете себя плохо, сейчас будет объявлен котильон.
Люция грустно улыбнулась.
– Мне очень жаль, что не смогу присоединиться. Если вы будете так добры, то я бы попросила распорядиться, чтобы запрягли наших лошадей.
После недолгих препирательств Павлицкий согласился и пошел сделать распоряжение.
Четверть часа спустя, укутанные в теплые бурки, они сидели уже в бричке. Ночь была темная. Железные обручи колес стучали по замерзшей земле. Кучер, время от времени помахивая кнутом, беспрерывно погонял лошадей, которые и без того шли хорошей рысью.
Они не проронили ни слова. Кольский всунул руку в рукав бурки Люции и молча сжимал ее ладонь.
В больнице было темно. Лишь скудный огонек ночной масляной лампы тускло освещал окна больничной палаты. Стараясь ступать как можно тише, они вошли в сени и здесь сняли бурки.
– Спокойной ночи,- Люция протянула руку.
Ему хотелось обнять ее и поцеловать, но она решительным движением отстранилась.
– Нет, не нужно… И уезжайте, пожалуйста, завтра.
Ее шепот звучал, казалось, совершенно естественно, но в глазах стояли слезы.
– Люция, Люция! – Кольский сжал ее руку.
– Спокойной ночи. Возьмите лампу, я попаду к себе и в темноте.
Войдя в комнату, Кольский сел и задумался. Он слишком хорошо знал Люцию, чтобы не сомневаться, что она не поменяет своего решения. Да и выслушав ее аргументы, он понял, что не сумеет ее переубедить. Она совершила безумный поступок: отказавшись от счастья, обрекла его и себя на серую, бесцветную жизнь, на постоянное отчаяние, а он не мог найти достаточно убедительных слов, достаточно красноречивых аргументов, чтобы отговорить ее.
Он так и просидел остаток ночи: курил одну сигарету за другой и думал над этой безнадежной ситуацией. Когда забрезжил рассвет, он встал и начал собирать вещи. Он должен был выполнить просьбу Люции. Собственно, он и сам понимал, что нужно как можно быстрее уехать.
После завтрака он пойдет на мельницу и попросит подвезти его до станции.
Кольский не мог больше оставаться в этой комнате и, набросив пальто, вышел пройтись.
Воздух был морозный, а все вокруг: деревья, заборы, крыши и земля – было покрыто густым серебристым инеем. На востоке в бледной зелени неба загорались первые пурпурные лучи. День обещал быть ясным и морозным. Кольский повернул к прудам. Они еще не замерзли. Только у берегов, на мелководье, как стекло, поблескивала поверхность льда. Он подошел к краю последнего пруда, а когда повернулся, увидел столб дыма над трубой больницы. Вероятно, уже пришла Донка и готовит завтрак.
На крыльце он встретился с профессором.
– Добрый день, коллега,- приветствовал его Вильчур.- Удивительный сегодня восход солнца. Я вижу, что и вы любите ранние прогулки в одиночестве. Я стучался к вам, а потом заглянул. Что это значит? Зачем вы собрали свои вещи?
Кольский, не глядя на него, ответил:
– Я уже должен ехать. Обязательно должен. Я слишком задержался здесь.
– Об этом не может быть и речи. Я не пущу вас. Если речь идет о клинике, то не беспокойтесь, пожалуйста. В конце концов, профессор Добранецкий хоть как-то обязан мне, и если я вас задерживаю, то он не может обижаться, тем более что и по отношению к вам у него неоплаченный серьезный моральный долг.
– Я знаю все это, но, к сожалению, хоть мне здесь так приятно, дольше остаться я не могу.
Вильчур взял его под руку.
– Хорошо, об этом мы поговорим позднее. А сейчас расскажите мне, как вы там веселились вчера у Павлицких. Судя по тому, что вернулись вы рано, там было не слишком весело.
– Напротив,- сказал Кольский.- Собралось много гостей, подали отменный ужин, много танцевали…
Вильчур присмотрелся к нему внимательно.
– А выражение лица у вас, коллега, такое, точно вы не с бала, а с похорон вернулись.
Кольский неловко усмехнулся и сказал:
– Может, вы и правы, профессор.
Вильчур кашлянул. Некоторое время оба молчали. Кольский лихорадочно думал, не лучше ли будет наперекор Люции сейчас же откровенно рассказать профессору о том, что случилось, передать свой разговор с ней и попросить помочь. Дорого ему стоило заставить себя молчать.
Первым заговорил Вильчур:
– Вы посмотрите, как удивительно красиво всходит солнце. Здесь, в пограничных районах, даже поздняя осень необыкновенно прекрасна. В этом живительном воздухе легкие дышат иначе, чем в городе, особенно старые легкие.
Он сделал паузу и потом добавил:
– И хотя у вас они молодые, так легко я вас не отпущу.
– Но, пан профессор…- начал Кольский.
– Не о чем даже говорить,- прервал его Вильчур.- Что это за нарушение субординации? Ну, пойдемте, там уже, наверное, завтрак готов.
