— Увы, все намного прозаичней и увлекательней. Не скрою, рискованность ситуации меня вдохновляет. Я игрок и достаточно тщеславен. Вплоть до сего момента я серьезно занимался наукой и не намерен ее бросать. Я биолог и, кажется, с фантастическим уклоном — мне хочется обогнать время…
— Вы что, изучили мое «личное дело» и аттестации психоаналитиков? ухмыльнулся Динстлер. — В основном, вы рассказываете про меня.
— Я действительно много знаю о вас. Поэтому добавлю — у меня довольно серьезные достижения в спорте — я бегаю, плаваю, отлично стреляю, могу подняться по отвесной скале и положить на лопатки почти любого, хотя никогда не был профессионалом. Я легко схожусь с людьми, умею хитрить, выслеживать и даже — быть безжалостным. Я — скорее человек действия.
— Спасибо, успокоили. Похоже, Иван, у вас значительно больше шансов на успех, чем у меня. Ну что же — дорогу идущему! — Готтлиб догадался, что ему нашли достойную замену. — Док, — вмешался Луми. — Мы должны теперь же расставить все точки над i. Поскольку письменный договор мы естественно составлять не будем, дотошно оговорив все пункты, ограничимся джентльменским соглашением. Главное положение которого: вы, Йохим-Готтлиб подлинник и главный держатель «пакета акций» — вы, и только лишь вы настоящий Пигмалион. Иван же — дублер, мираж, двойник. Он будет на скамейке запасников и, возможно, дай-то Бог, никогда не вступит в игру. Но в случае необходимости — именно он «попадет в сети» ловцов, что бы водить их за нос, а вы, со всеми своими потрохами уйдете в подполье, чтобы иметь возможность продолжать свое дело.
«Ну что же, во всяком случае, нормальному человеку такое не может и присниться. И надо признаться — это вдохновляет», — решил Динстлер, берясь за работу. Все необходимые медикаменты были доставлены Луми через Ванду. Готтлиб позвонил жене и, прибегнув к условному знаку, исключающему возможность ловушки, попросил прислать полный курс М1 и М2, предупредив, что вернется через три недели.
Иван не испытывал и тени сомнения, прощаясь со своим лицом, не доставлявшим ему, по-видимому, никаких хлопот. Он был сиротой, а о женщине, ради которой стоило бы сохранить себя говорить категорически не хотел.
— Я совсем один. И мне даже хочется исчезнуть — такое «минисамоубийство». Кроме того, я уверен, что внешнее и внутреннее Я неразрывны. А кое-что меня в себе не устраивает. Надеюсь, Готтлиб, ваша вдумчивая физиономия серьезно займется перевоспитанием этого легковесного, победоносного типа, который уже почти тридцать лет нещадно эксплуатирует представительную визитную карточку — глазки, губки, гордый профиль — тьфу! Как вы думаете, приятно ли сознавать, что за этот камуфляж тебя могут любить?
— А как же с наследниками, Иван? Ваши перспективные отпрыски никогда не будут похожи на своего отца, поглядывая немного свысока на неказистого родителя, — вставил свой контраргумент Луми.
— Вот и отлично, будут всю жизнь удивляться, как это я так здорово изловчился — победил законы генетики силой своего необычайного чадолюбия, парировал Иван.
— Мне это, кажется, в самом деле удалось. Знаете, Иван, моей дочке скоро исполнится два года и она… Ну, в общем, таких детей я больше не встречал… — не мог не похвастаться Динстлер.
— Да, Мио говорил, что у вас прехорошенькая супруга. И девочка, видимо, в нее?
— Что там «хорошенькая». Моя Антония — чудо!
— Никогда бы не подумал, что вы, Готтлиб, окажитесь столь восторженным отцом. Видимо, я недостаточно изучил ваше «дело», предполагая большую дозу скепсиса и самокритики. Ну что же — ставлю себе минус.
Покончив с обязательной программой неофициального общения, они приступили к выполнению задания. Никто не коснулся главного — смысла и цели не только самого предприятия, но и деятельности Пигмалиона в целом. Никто не помянул Организацию, сочинившую и организовавшую весь этот зубодробительный, за гранью здорового понимания, сюжет.
…«Интересно, думал Готтлиб, «работая» над Иваном, — может ли человек собственноручно «вылепить» своего двойника со всеми мучительно знакомыми и ненавистными изъянами, старательно повторяя нелепый экспромт природы и — не сбрендить? Во всяком случае, я уже, наверняка — псих!»
Почти двадцать дней они прожили втроем, превратив свое вынужденное уединение в сплошной фарс. Может быть этот хохот, порою абсолютно идиотический, провоцируемый одним междометием, жестом или гримасой, помог тогда Динстлеру сохранить отстраненность от своих фантасмогорических манипуляций и довести дело до конца. Вся эта история легла в его сознании на одну полку с комедийными кинолентами, которые никогда не запоминались и не особенно смешили, оставляя привкус легкой хмельной неразберихи. И лишь иногда в особые часы пугливых сомнений, Готтлибу казалось, что над эпизодом «двойника» потрудился Хичкок.
«Гадко и глупо, — думал он с отвращением прильнув к своему отражению в зеркале. — Ничто не может быть противнее сознательного повторения гнусности». В конце концов он даже несколько перестарался, с мазохическим удовольствием изобразив на классическом «портрете» Ивана «авторский шарж».
— Жаль, что нам больше не придется встретиться. Возможность совмещения двух Динстлеров могла бы означать только одно — кто-то из нас должен будет исчезнуть, — перед расставанием с Пигмалионом Иван выглядел непривычно грустным. — Мне кажется, я действительно теряю часть себя, отпуская «подлинник». Становится даже понятна нерушимая привязанность близнецов.
— Если надоест — ты только свистни и я верну на место твое южное великолепие. Неужели у меня такая идиотская улыбка в торжественные моменты? — засмотрелся Готтлиб на свое «отражение».
В начале апреля они расстались: две машины, отбыли в разные стороны, покидая притихшую виллу. Красный «мерседес» торопился вернуться в свою горную обитель, «пежо» Луми, спускавшееся к морю, увозило незнакомца, которому предстояло начинать жизнь заново.
Увидев свой дом издали, Готтлиб почувствовал радостное удивление.
Уже с дальнего поворота дороги, с того самого места, где впервые открываются знакомые очертания дома и клиники, сверкнул зеркальный зайчик стеклянной стены. Крошечный маячок — слюдяной отблеск в переливах едва обозначившейся зелени, над округлившимися холмами и травяным ковром, расцвеченным желтыми россыпями мать-и-мачехи.
Он покидал это место с измученной душой и расстроенными чувствами, облегченно захлопнув за собой дверь. По существу, он бежал, оставляя в туманной мартовской слякоти неразбериху и сумятицу, тупую боль, ставшую хронической. Оказывается, он так соскучился по дому!
