Убит или захвачен в плен. Такие дела. Сделайте ваш выбор. В правой шкатулке пусто, в левой шкатулке сюрприз. Убит или взят в плен… Эти слова отстукивают у меня в голове, словно в компьютере, и пытаются вернуть меня к реальности. Итак, где-то между Тиром и Сидоном. Шоссе повреждено взрывом. На шоссе – обгоревший джип.
Гидон смотрит на военврача, как будто спрашивает разрешения продолжать. Ничего не скажешь, здорово они здесь научились преподносить людям неприятные новости. Только израильтяне способны столь обтекаемо преподнести информацию, касающуюся их генерала, который не то убит, не то пленен…
После первого шока я начинаю медленно осознавать, что происходит. Ави не пришел. Его здесь нет. И возможно, его не будет еще очень, очень долго… Что будет дальше – никто не знает. Капля за каплей это проникает в мое сознание. Сколько было подобных драматических историй, которые разрешались самым неожиданным образом. Я прочитываю те же мысли в глазах людей, которые пришли меня встретить. Моя ладонь нежно касается небритой щеки Гидона.
– Пожалуйста, – всхлипываю я, – пожалуйста!.. Я хочу надеяться на чудо.
Кажется, что Гидон вот-вот разрыдается, но он, конечно, держит себя в руках.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает меня военврач.
Этому незнакомцу приходится исполнять обязанности, труднее которых не сыскать. Он должен помогать другим как-то склеивать свои жизни, разбитые несчастьем вдребезги.
– Все в порядке, – говорю я с глубоким вздохом. – Продолжайте, пожалуйста.
– Сначала Ави пытался разыскать Моше, – объясняет Гидон. – Когда ему это не удалось, он решил ехать один. Сам прыгнул в джип и погнал на базу в Сидон… – Он делает паузу. – Потом один из наших патрулей обнаружил на дороге джип или, вернее, то, что от него осталось, и воронку от взрыва.
По-видимому, мина сработала немного позже, чем было рассчитано. Это какое-то чудо. Хотя чудес в этом мире не так уж много.
– Там было много крови. Его выбросило из машины, и это, должно быть, спасло ему жизнь. Однако, по-видимому, он был довольно тяжело ранен и мог умереть потом…
Мне трудно дышать. Мои губы воспалены и болят, когда я хватаю ртом воздух. Меня заботливо отводят в сторону, подальше от толпы встречающих и только что прилетевших. Люди целуются, радостно обнимают друг друга.
Военврач усаживает меня в кресло, а рука Гилы по-прежнему лежит у меня на плече. Мои колени так отчаянно трясутся, что мне приходится придерживать их ладонями.
– Убито тридцать пять израильтян, семнадцать ливанских солдат, а также сорок палестинцев, которые сидели в тюрьме на этой базе.
Мне об этом рассказывают, очевидно, для того, чтобы я наконец поняла, что все эти люди действительно мертвы, а судьба моего Ави еще не ясна, и остается надежда на чудо. Однако если его действительно захватила в плен банда террористов, бесноватые религиозные фанатики, – это, может быть, еще хуже. Они могут не просто убить его, а заставить агонизировать долго и мучительно.
Военврач подает мне стакан воды. Он придерживает его у моих губ, пока я пью, и внимательно меня разглядывает. На его лице профессионально сдержанное выражение. В глазах нет и проблеска тревоги, которая могла бы меня повергнуть в безнадежное отчаяние.
– Кто заминировал дорогу? – с трудом выговариваю я.
– Мы полагаем, что это группа Абу Ибрагима. Они называют себя революционным советом.
Я не сомневаюсь, что эта информация уже подтверждена израильской разведкой, и израильский генерал Ави Герцог либо убит, либо попал в лапы Ибрагима и содержится где-нибудь в Дамаске в так называемом госпитале, а точнее сказать, в тюрьме.
Кровь стучит у меня в висках с такой силой, что я едва не теряю сознание. Гила роется в моей сумке в поисках багажных квитанций. Военврач приносит мне еще один стакан воды. У Гидона в руке билеты.
– Я выйду на улицу, взгляну, на месте ли Моше, – говорит Гила. – А Гидон пока заберет чемоданы.
Гидон нежно касается моей щеки. Это не жест вежливого участия, а искренний порыв. Ведь до того, как все это случилось, мы были с ним настоящими друзьями.
– Вам дурно? – спрашивает военврач.
– Нет, – отвечаю я и, опираясь на его руку, поднимаюсь.
– Мэгги, если они захватили его в плен, они не причинят ему вреда. Он высший офицер, и живой стоит очень дорого.
Мои пальцы слабо пожимают его сильную руку – в знак признательности, что он как-то пытается меня успокоить.
– Если он тяжело ранен, разве у них найдутся необходимые медицинские средства, чтобы помочь, даже если его довезут до госпиталя?
Как быстро я ухватилась за мысль, что он не убит, а только ранен! Между тем первое ничуть не менее возможно, чем второе.
– Ну, – отвечает он, – у них не так уж плохо обстоят дела с медициной. По крайней мере, Ассаду уже удалось пережить три достаточно серьезных сердечных приступа.
– Может быть, они даже вызовут для него врача-еврея? – бормочу я и сама удивляюсь этой глупой надежде.
Он улыбается.
– Ави нельзя не любить. Уж я-то это знаю. Я был у него под началом во время Йом-кипурской войны.
– Если он только жив и находится в Дамаске, – с горечью выговариваю я. – Его, по-вашему, там тоже полюбят?
Он не обращает внимания на мой сарказм. Он знает, что говорит.
– Ави был не из штабистов, – продолжает он, – он прошел все воинские звания, и поэтому его так любили. Он – часть всех нас. Поэтому все так поражены.
Меня не удивляет способность людей в этой стране переживать горе другого человека как свое собственное. Они все как одна семья. Здесь не запирают дверей, и все друг друга знают. Здесь гибель одного солдата ранит в сердце целую нацию. Ощущение общей, близкой опасности объединяет людей… Но почему все-таки Ави?!.
– Меня зовут Шимон, – наконец представляется военврач, – и я здесь ради вас, Мэгги. Я понимаю, как вам тяжело, но все-таки постарайтесь быть сильной.
– Вам-то откуда известно, что это «тяжело»? – вдруг взрываюсь я.
Злость выплескивается из меня, как из вулкана лава, и я снова ощущаю себя сильной, как будто злость – единственное средство, чтобы устоять в этом немыслимом кошмаре. Однако он тут же меняет тему.
– А его нелегко любить, вашего Ави, правда? – говорит он. – Такого неподатливого, упрямого, настоящего мужчину… Но вы все-таки любите его, а он вас. И вы до сих пор вместе.
По крайней мере, теперь никто не говорит о нем в прошедшем времени.
Моше ударяется в слезы, как только видит меня.
– Мне так жаль, Мэгги, – говорит он. – Я только на несколько минут отошел в казарму, а он как раз уехал. Я не знал, что он меня искал.
Я притягиваю его к себе и прижимаюсь губами к его мокрой щеке. Разве я могу в чем-то обвинять этого мальчика, который так предан Ави?!
