Ну и Кристина! Сказать такое всемогущему Майклу Э. Тренту! Ее рейтинг в глазах Бруни сразу вырос чуть ли не вдвое.
— Так и нечего смеяться, — буркнул отец, но тут же сам рассмеялся.
В этот момент дверь открылась, и на пороге появился Филипп.
Лишь на миг на лице его промелькнуло удивление, в следующую секунду оно стало официально-деловитым.
— Здравствуйте, мистер Трент.
— Здравствуйте, Берк, — отец встал ему навстречу, пожал руку. — Я вижу, вы хорошо заботитесь о моей дочери! — с улыбкой кивнул на яркий пакет, который Филипп держал в другой руке.
— Да это… мне не трудно…
Бруни про себя хихикнула — ей-то он не далее как вчера заявил, что она его совсем загоняла и что такой несносной капризули он в жизни не видел!
Филипп поставил пакет у изголовья кровати.
— Ладно, не буду вам мешать…
Да что же это такое — она его ждала-ждала, а он едва пришел и сразу удрать намылился?! Папаша вот-вот уйдет, и ей потом одной сидеть, скучать?
Сказать что-либо по этому поводу Бруни не успела — отец опередил.
— Да нет, мне уже пора ехать. — Нагнулся к ней, поцеловал. — Ладно, выздоравливай! Я, наверное, послезавтра еще заеду.
Она едва успела выговорить «До свидания, папа», как он уже шагнул к двери; выходя, оглянулся.
— Берк, можно вас на минутку?
Филипп послушно двинулся следом.
Остановились они где-то недалеко от двери. Говорили тихо, так что голоса еще можно было кое-как различить, но слова сливались в некое «Бу-бубу-бу».
«Минутка» длилась довольно долго. Прошло пять минут… семь, Бруни успела подумать и про то, что, похоже, Кристине все-таки не миновать быть миссис Трент номер четыре, и о том, что в субботу приедет Рене (Говорить ей что-то про Теда или лучше не стоит?), а «Бу-бу-бу-бу» за дверью не утихало.
Наконец не выдержала — встала, взяла щетку и подковыляла к зеркалу, висевшему у двери: и причесаться не помешает, и, авось, заодно удастся услышать, о чем они там говорят. Но различить смогла лишь обрывок фразы: «…май в вашем распоряжении, а с первого июня приступите к работе».
Сказал это отец. Бруни напряглась и прислушалась, пытаясь разобрать, что ответит Филипп, и тут, словно по закону подлости, папаша заявил: «Пойдемте, проводите меня», и за дверью послышались удаляющиеся шаги.
Она с досады хлопнула ладонью по стене — да что же это за невезуха! — и поплелась обратно к кровати.
Филипп не возвращался долго. Бруни проглядела покупки, которые он принес — трусики он купил такие, как надо, и книги оказались удачные. В другое время она бы обрадовалась, но сейчас ей было не до того.
Сказанная отцом фраза гвоздем засела в голове. О чем он говорил, догадаться было нетрудно — о новой работе для Филиппа, в Бостоне… или еще где-то. О работе, к которой он должен приступить с первого июня.
Ну да, все правильно, приехал он в конце апреля — Бруни когда-то обвела этот день в календаре черной рамочкой, пририсовала сбоку морду гориллы и написала «Конец свободе!». Тогда казалось, что год — это очень-очень долго, а сейчас…
Она представила себе, как Филипп соберет чемодан, выйдет из дома и пойдет по дорожке, потом выйдет за ограду. И она будет знать, что на этот раз он уже не вернется.
Или ей придется отвезти его в аэропорт? Что ж — оказать ему напоследок такую любезность вполне естественно. Отвезти, проводить, помахать рукой — а потом вернуться домой одной.
Может, они еще созвонятся и встретятся, когда она прилетит на день рождения отца. А может, и нет…
Пришел Филипп только через час. Достал из пластиковой сумочки ярко разрисованный бумажный стакан.
— На вот! Врач сказал, что тебе уже можно.
Бруни сняла со стакана крышечку и невольно облизнулась — взбитые сливки, да еще с вареньем!
— Хочешь, я тебе оставлю на донышке? — великодушно предложила она.
— Я уже одну порцию съел, — отмахнулся Филипп. — Мы с твоим отцом обедали в ресторане, это я оттуда тебе принес.
Пока она, не торопясь, смакуя каждую ложечку, ела сливки, он устроился на стуле и принялся рассеянно перебирать им же принесенные книги. Чувствовалось, что мысли его блуждают где-то далеко от похождений графинь девятнадцатого века.
Бруни искоса поглядывала на него: стоит или не стоит спросить про разговор с отцом? Вроде и так все ясно, зачем себе настроение лишний раз портить… Или спросить?
В последний раз облизав ложку, она поставила стакан на тумбочку и побарабанила Филиппа пальцами по колену.
— Ау-у!
Он поднял голову.
— Я слышала твой разговор с отцом, — решилась Бруни. — С первого июня — это у тебя новая работа, да?
Лицо его сразу стало замкнутым; жесткий, почти сердитый взгляд — всего на миг, потом он отвел глаза.
— Да.
— В Бостоне?
— Да.
— Значит, ты уедешь?
— Да, — на этот раз Филипп чуть промедлил с ответом. — Мы с твоим отцом в свое время договаривались, что я год… здесь пробуду.
Все как она и думала…
— Филипп, — она дотронулась до его руки, — ляг ко мне, а?
— Чего?
— Ляг ко мне. Просто… ну, поверх одеяла, я тебя почувствовать хочу!
Все-таки она сумела хоть немного, да перевоспитать его! Полгода назад он сразу бы отказался, еще, небось, ухмыльнулся бы: «Ишь, чего захотела!». А тут только сказал с сомнением:
— Если кто увидит…
— А ты дверь запри!
Колебался он лишь несколько секунд, потом встал, подошел к двери и щелкнул замком. Вернулся и присел на кровать, расшнуровывая ботинки.
Бруни подвинулась, чтобы ему было побольше места; незаметно перевела дыхание от боли: опять забыла про шов. Филипп растянулся рядом, обнял ее и притянул к себе.
— Ну что? — взглянул глаза в глаза. — Ты ведь всегда своего добиваешься, да? — словно насмехаясь, только непонятно, над ней или над самим собой, сказал он. — Вот так!
И поцеловал.
Тогда, на дороге, Бруни почти ничего не почувствовала — только что губы у него холодные и шершавые; было слишком больно, чтобы думать о чем-то еще.
А сейчас, этот его поцелуй она прочувствовала не только губами, каждой жилочкой — и сердцем, сразу заколотившимся где-то в ушах. Господи! Она уже почти год с ним, и до сих пор, стоит почувствовать на спине его большущие руки, кости будто в желе растекаются!
— У тебя губы от этих сливок сладкие, — оторвавшись от нее, беззвучно рассмеялся Филипп.
— Ты хорошо целуешься.
— Ну, должен же я уметь хоть что-то, если внешность…
— Не говори так! — она легонько прижала ему пальцами рот. — Просто поцелуй еще.
Следующие несколько минут Бруни сто, тысячу раз пожалела, что она после операции — точнее, именно после такой операции, ведь если бы была сломана рука или даже нога, то можно было бы, наверное, как-то приспособиться. А тут даже попытка прижаться к Филиппу плотнее — и то сразу отозвалась болью, о чем-то большем и мечтать не приходилось.
