— Боюсь, что Эверард прав, — с улыбкой молвил Джойс. — Но, когда живешь в волшебной стране любви, постоянство может только мешать.
— Ну вот, теперь вы заговорили совсем как прежде! — воскликнула Ивонна.
Она сыграла прелюдию и запела грациозную шотландскую песенку. Это окончательно разогнало его мрачное настроение, и он сам невольно улыбался ей.
— Ну, теперь ваша очередь, — сказала она, придвигая к нему кипу нот. — Помогите мне что-нибудь выбрать.
Джойс выбрал один из своих любимых романсов и начал сносно, но через несколько тактов сбился. Ивонна сказала, что это пустяки, и предложила ему начать сначала. Во второй раз он спел лучше: но голос его, высокий баритон, дрожал и казался совсем разбитым. На высокой ноте он оборвался, и певец сокрушенно посмотрел на м-м Латур.
— Боюсь, что из этого ничего не выйдет, — сказал он.
— О, какие пустяки! Разумеется, выйдет, — сказала Ивонна. — Не Баттистини же у них поступают в хор провинциальной опереточной труппы. До отъезда еще далеко. Давайте споем сейчас несколько гамм. А затем зайдите ко мне завтра утром, перед тем, как идти к Бруму; мы займемся еще, и тогда голос ваш будет звучать много лучше.
Этот наставительный тон и авторитетный вид так не шли к ее милому личику и миниатюрной фигурке. Ванделер всегда говорил, что Ивонна во время делового разговора напоминает ему ребенка, играющего в священника. Но она говорила о деле, высказывала свое мнение как профессионалка, а в таких вещах надо быть серьезной. Она заставила его спеть несколько гамм и экзерсисов, добилась того, что он, в конце концов, спел удовлетворительно, и тогда стала прежней, солнечной, веселой Ивонной. И, когда он ушел, она долго еще сидела, задумавшись и улыбаясь про себя, как добрая фея, устроившая счастье крестника.
С Брумом, антрепренером опереточной труппы, дело скоро наладилось, и Джойс, подписав ангажемент по 30 шиллингов в неделю, отправился прямо на репетицию. До отъезда труппы в Нью-Кэстль, с которого решено было начать провинциальное турне, оставалось всего две недели, и репетиции шли каждый день, включая и воскресенья. После первых двух-трех дней чувство растерянности, обычное в новичке, изгладилось, и Джойс находил свою работу очень нетрудной.
В сравнении с голосами других хористов голос у него был весьма недурной, а по части знания музыки и вообще толковости он был, конечно, значительно выше своих коллег, которым порядком доставалось от раздражительного режиссера. Все это были, большей частью, скучные необразованные люди, ревниво отстаивавшие свои права и первенство, но мало даровитые и почти лишенные честолюбия. У двух-трех из них были жены, певшие в женском хоре. Несмотря на его поношенный костюм, — новый он решил поберечь, — вначале на Стефана смотрели недружелюбно, как на любителя, но он переносил с философским равнодушием неодобрительные замечания, и после хорошей выпивки в «артистическом кабачке», близ театра, товарищи без дальнейшего ропота приняли его в свою среду.
Но Джойс в это время был слишком занят самим собой и своими отношениями к себе, чтобы много думать о своем отношении к другим. Реакция, происшедшая в его душе, переход от горького отчаяния к внезапной надежде, подняли и разбудили в ней многое. Проснулась решимость выбросить из головы все мысли о прошлом, забыть о существовании Стефана Чайзли, стать новым человеком — Стефаном Джойсом, схватиться за новые руководящие нити, которые дает ему в руки судьба и соткать из них новую жизнь, не давая им переплетаться с нитями прошлого. Над этим решением можно было бы смеяться, не будь оно таким искренним и трогательным. Мир никогда не узнает, какую огромную сумму воли затрачивают на такие решения слабые люди.
Недели две прошли, можно сказать, в довольстве и душевном мире. Если вам хоть иногда удается обмануть себя спокойствием, — и это хорошо, и за это надо быть благодарным. К тому же работа помогает забывать огорчения, а работы у Стефена было достаточно: везти в провинцию пьесу, которая имела большой успех в Лондоне, дело не шуточное и требующее больших усилий со стороны всех его участников.
Репетиции происходили по два раза в день, утром и вечером. Джойс только в полночь выходил из театра; у него не было времени заглянуть в знакомую бильярдную, и Нокс с его грошовыми романами был забыт, тем более, что теперь он нередко свободную часть дня проводил в обществе Ивонны, которая с восторгом слушала все его рассказы о театре и от которой он всегда уходил ободренный и повеселевший.
— Я об одном только жалею, — говорил Джойс, придя к ней проститься, — что приходится расставаться с вами. Знаете ли вы, что в целом мире вы у меня единственный друг?
Ивонна знала, что мир очень велик, а сама она очень мала, и слышать это ей было немного жутко. Она посмотрела на него с жалостью. «Как это, должно быть, ужасно чувствовать себя таким одиноким!..»
— Я не чувствую себя одиноким с тех пор, как встретился с вами.
— Но теперь ведь и меня не будет с вами. Как бы мне хотелось помочь вам!
— Помочь мне? Да ведь вы уже помогли мне. Вытащили меня из бездны, м-м Латур.
— Ах, не называйте меня, пожалуйста, м-м Латур! Ведь я же не называю вас мистером Джойсом. Для всех моих друзей я просто Ивонна. И вы меня прежде звали Ивонной.
— Тогда вы не были моей благодетельницей.
— Пожалуйста, не бранитесь, а то я буду бояться вас, как прежде боялась.
— Боялись? Меня?
— Ну да! Ведь вы были страшно умный, и я всегда боялась показаться вам глупенькой. И потом, часто для меня было не совсем понятно то, что вы говорили, и я не знала, насколько искренно вы говорите.
— Я вижу, что в прежнее время был, должно быть, невыносим. Тем больше заслуги в том, что вы теперь так милы и добры со мной. Но называть вас Ивонной я как-то не смею. Разве же вы не понимаете? Вот если вы в письмах позволите называть вас так, я буду рад. Вы ведь разрешите писать вам?
— Ну, конечно. Непременно пишите. Это будет чудесно. Я так люблю получать письма.
Она незаметно соскользнула со своего пьедестала доброй волшебницы. Она была слишком простодушна для этой роли.
— Не споете ли вы мне еще что-нибудь перед уходом? — попросил он. — Не знаю, когда я теперь увижусь с вами, и мне хотелось бы унести с собой ваши песенки.
Она села за рояль и запела «Серенаду» Гуно. В этой песне столько тоскующей нежности, что Джойс, сердце которого вообще смягчилось за последнее время, был глубоко растроган. Чистый и страстный голос Ивонны, как бы пробился сквозь густой слой стыда, погибших надежд и убивающих воспоминаний, которыми, как корой, обросло его сердце, и вызвал в нем ответный трепет.
