— А то ты не знаешь. — Аннушка наклонилась и подняла ручку. — Вон из рук все валится. Ты же мужняя жена. Что, надоел тебе Никита? Молоденьких огурчиков захотелось?
Марина почувствовала, что заливается краской. Никто, кроме подруг, еще не касался этой темы, и она даже не думала почему, беспечно надеясь, что ее отношения с Иваном надежно скрыты от посторонних любопытных глаз.
— Вон покраснела как, — осуждающе продолжала Аннушка, — хоть борщ из тебя вари. Ну ладно, раз краснеешь, — значит, совесть есть.
Марина встала и подошла к окну. Перед зданием санчасти было пусто, только два мохнатых щенка, неуклюже сцепившись, катались в пыли. Марина заставила себя повернуться и посмотреть на санитарку.
— Анна Павловна, — сказала она, стараясь, чтобы голос не звучал слишком напряженно, — мне не хотелось бы, чтобы моя личная жизнь становилась темой для наших разговоров. Хорошо?
— Да мне-то что? — Аннушка дернула плечом. — Живи как знаешь. Только я тебе одно скажу. Никто тебя силком с Никитой твоим в ЗАГС, наверно, не тащил. Девка ты красивая, небось парни штабелями складывались. Но ты его выбрала. Значит, нашла в нем что-то такое особенное, чего в других не было. Вот ты и подумай: разве ж это особенное куда-нибудь делось? Может, ты просто сама замечать перестала? — Аннушка вновь взялась за швабру.
Марина молча смотрела, как она шлепает тряпкой по полу, как открывает дверь, выходит, волоча за собой швабру… И только когда дверь закрылась, Марина позволила себе расслабленно вздохнуть.
Анна Павловна не осуждала ее. Как не осуждали Гатя и Альбина, ближайшие Маринины подруги. Они желали ей добра, они беспокоились за нее, выражая свою озабоченность как умели: Альбина — отрешенно-спокойно, Галя — насмешливо, Анна Павловна — с присущей ей грубоватостью.
Они не любили Никиту. Никитой можно было восхищаться, его можно было побаиваться, ненавидеть, уважать. Но любить? Никита — сложный человек, а сложных людей всегда любить трудно. Тяжело, утомительно.
Утомительно. Вот именно. Она устала. Устала гадать, в каком настроении будет муж, когда она вернется домой. И даже угадав, она знала: это — сейчас, а через минуту все может быть по-другому. Она устала искать в его словах и поступках второй, скрытый, смысл. А он всегда был, этот скрытый смысл, некий намек, подтекст. Она устала отыскивать этот подтекст и прятать собственные мысли.
Никита — сильный человек. И Марина чувствовала, как эта сила, казавшаяся ей прежде защищающей, успокоительной, теперь давит на нее, гнет, ломает.
Она его больше не любит. «Любовь» — слишком общее слово. Она бывает прозрачной, как хрустальный ларец: все красиво, звонко и — хрупко. А бывает прочной, как малахитовая шкатулка, куда приятно складывать драгоценные вещи: сияющую радость, восторг обладания, гордость от сознания своей необходимости другому человеку. Но чаще всего это кованый сундук, в котором копятся и радость, и восторг, и боль, и обиды — все вперемешку, слоями. То ощущение надежности и покоя, которое Марина испытывала всякий раз, когда впадала в сладкое сонное забытье после бурных ласк, было вполне объяснимо — уж она-то, врач, это понимала — с точки зрения физиологии. А вот с точки зрения души…
Какая, к черту, душа? Какая у души может быть точка зрения? И что вообще такое — душа? Сгусток другого мира, в который не верят материалисты? Кудрявое облачко с крылышками, как рисуют на картинках?
Когда тебе плохо, когда ты испытываешь вроде бы беспричинное беспокойство, переживаешь и мечешься, это тоже объяснимо. Мозг дает определенные импульсы, и человек не находит себе места, не может заснуть, и курит у окна, и ходит из угла в угол, и про него говорят: душа болит.
Осознав факт беременности, Марина испытала радость, смешанную с ужасом. Потому что не знала, чей это ребенок — того человека, который стал ей таким родным и близким, или того, кто еще не стал окончательно чужим. Говорят, в подобной ситуации женщина все же чувствует, кто отец ребенка. Марина — не чувствовала. Она не сказала ни тому, ни другому. Рано или поздно они оба узнают. Что она им скажет?
Марина приложила ладонь к животу. Там, внутри, существовала новая жизнь, не заметная со стороны и никак себя пока не проявлявшая — Марину не тошнило по утрам, ей не хотелось ни соленого, ни кислого. И ничего у нее не болело. Кроме души.
Марина услышала шум подъезжающей машины и, повернувшись к окну, увидела, как возле крыльца тормозит, вспугнув заигравшихся щенков, пыльный «УАЗ». Дверца открылась, и на землю легко спрыгнул Голощекин. Никита заметил в окне Марину, приветственно помахал ей, и она испуганно отдернула руку от живота, словно боялась себя выдать.
Голощекин вошел в кабинет и остановился на пороге.
— Привет, — сказал он. — Не ждала? — И тут же спросил озабоченно: — А ты чего бледная такая? Или свет так падает?
— Бледная? — Марина пожала плечами и попыталась улыбнуться. — Наверное, потому что не выспалась.
Никита приблизился к ней, поцеловал в лоб:
— Хочешь, договорюсь, чтобы тебя подменили?
— Не надо. Я лучше сегодня пораньше лягу. — Марина села за стол, пододвинула к себе карточку. — Ты просто так зашел?
— Да хотел узнать, как там самоубивец наш. По дороге в палату заглянул — вроде спит.
— Он справится. Не переживай.
— Я в коридоре Аннушку встретил, она сказала — Столбов заходил навестить. — Голощекин внимательно посмотрел на жену и уточнил: — Васютина в смысле.
— Я знаю, — спокойно сказала Марина.
— Нет, ты все-таки бледная. Душно у вас тут, проветрить бы надо. — Голощекин открыл окно и выглянул во двор. — Ты сейчас очень занята?
— А что?
— Может, погуляем минут десять? Смотри, красотища какая на улице! Теплынь…
Марина отрицательно покачала головой:
— Мне нужно историю болезни заполнить.
— Пойдем, пойдем. — Голощекин направился к двери, приоткрыл. — Пройдемся, поговорим. Нам ведь есть о чем поговорить?
Марина нерешительно выбралась из-за стола и, не глядя на мужа, вышла в коридор.
— Анна Павловна! — окликнула она санитарку. — Я отлучусь ненадолго. Если что — позовите, я буду рядом.
Никита шагал быстро, и Марина, едва поспевая за ним, пыталась понять, о чем он собирается с ней говорить. В том, что это будет не просто прогулка на свежем воздухе, Марина не сомневалась ни секунды.
Голощекин неожиданно остановился и резко повернулся к жене. Неодобрительно поцокал языком.
— И дышишь ты тяжело, — сказал он. — Марина, с тобой все в порядке? Может, не стоит тебе в таком состоянии столько работать? Давай поговорю с начальством, пусть найдут еще одного врача — на подмену.
