– Но зачем водить их за нос? – спросила я. Она пригвоздила меня тем самым немигающим, успокаивающим взглядом.
К среде Чарлз Мэддер переместился на пятую страницу; шумиха утихла, и на ее место пришли другие новости: внимание сосредоточилось на скандале в сфере медицины. Из-за острой нехватки финансов привратника больницы, не имеющего медицинского образования, взяли на сменную работу медбратом в отделение «Скорой помощи». В результате его некомпетентности погибла женщина. Журналисты кипели злобой, превратившись в воплощенное сознание нации, разоблачая болезни общества. В четверг…
В четверг Минти заявилась на полтора часа позже, что было на нее не похоже. На подруге красовалась летящая юбка, узкий топик с лайкрой и туфельки на тонких каблучках цвета розового сахара. У нее был расслабленный вид, лицо раскраснелось, но вместе с тем выглядела она решительно.
– Прости меня, Роуз.
Сегодня мы выпускали номер, времени было в обрез, и телефон звонил беспрестанно: в основном авторы и издатели жаловались на несправедливое обращение с ними. И всех нужно было утихомирить.
– Могла хотя бы позвонить.
– Я уже извинилась.
Я редко выходила из себя, но на этот раз не выдержала:
– Иди выясни у Стивена, не вырежут ли нас на этой неделе.
– По-моему, лучше не стоит. – Минти повесила жакет.
– Почему?
Она села за стол и включила компьютер.
– Нам нужно быть поосторожнее.
Впервые у нас возникли открытые разногласия по поводу нашей стратегии, и я пришла в замешательство.
– Минти, я не знаю, что происходит в твоей личной жизни, но не могла бы ты делать то, что прошу я, и не перечить? Если у тебя другое мнение, можем обсудить это позже.
– Перечить? – переспросила она. Я взглянула на часы.
– Мне все равно, как это называть; просто делай то, что я сказала. Прошу, иди и поговори со Стивеном.
Трезвонили телефоны, жужжали компьютеры, тележка с почтой, которую толкал Чарли, кружила между столами. Нахмурившись, Минти поднялась – такой же вид был у Поппи, когда ее оставляли в дураках. Я невольно улыбнулась:
– Мы, наверное, обе встали сегодня не с той ноги. Давай останемся друзьями, а стратегию обсудим потом. Начнем редактировать рубрику.
Подруга на минутку задумалась.
– Вот в чем твоя проблема, Роуз. Ты все переводишь на личные отношения. Очень по-женски.
– Ты тоже.
– Не до такой степени.
Так мы заключили перемирие. Своего рода.
В конце дня Минти поднялась из-за стола, надела жакет и пожелала мне приятного вечера. Постукивая тонкими сахарно-розовыми каблучками, она даже не оглянулась.
В пятницу члена королевской семьи сфотографировали в компрометирующей ситуации, и разразился спор о личном пространстве: как далеко можно зайти? где предел? кто имеет право? Отдел новостей варился и гудел в своем аквариуме для золотых рыбок.
Когда ровно в девять я явилась на работу, Мэйв Отли, бледная и молчаливая, сгорбившись сидела за своим столом – приступ ревматизма. Я заварила сослуживице чай и занялась ее работой, – момент для выражения сочувствия был неподходящий. Чарли принес гору писем и несколько коробок с книгами.
Позвонила Минти:
– Я не могу прийти. У меня… мигрень. Это было несвойственно для нее.
– Может, позвонить попозже, проверить, как у тебя дела?
– Нет. – У подруги был сдавленный голос. – Не надо. В этом нет необходимости.
– Надеюсь, ты скоро поправишься. Но Минти уже повесила трубку.
Лето на пороге, пора планировать работу на будущее, и я провела весь день, придумывая, как обновить июньские рубрики. Путеводители и обзор курортного чтива невозможно было изменить, но я обыгрывала идею цикла статей о книгах, которые можно прочитать во второй раз.
В разделе путеводителей на этой неделе мы представили книги об Индии, Таиланде, Греции, «Тысячу оливковых деревьев» Хэла Торна, разумеется, и толстый иллюстрированный каталог-путеводитель по Риму.
Давным-давно, еще в бытность мою Роуз-путешественницей, я отправилась в Рим.
Солнце пекло мои обнаженные руки; пот на спине едва не закипал. Ноги в дешевых сандалиях намокли, и я знала, что натру мозоли. Но мне было наплевать. Мне было шестнадцать, я оказалась в Риме и впервые в жизни влюбилась – влюбилась в этот город, в сам факт своего пребывания за пределами Англии. Рим был шумным, пропитанным запахами – кофе, усталости, пота, раскаленных зданий, – и волны жизни, гвалта, эмоций растекались по моим венам, наполняя их густым, приятным ощущением.
Я словно находилась под действием наркотика: я была в Риме.
Жизнь, писала Вирджиния Вулф, это сияющий нимб, полупрозрачный конверт. Но нет, это неправда. Не для всех. Некоторые из нас живут в скучном коричневом конверте. Нужно побывать в Риме, чтобы увидеть сияющий нимб и полупрозрачный конверт.
Ианта чуть не отговорила меня от путешествия: у меня не было приличной летней одежды и обуви, и белье никуда не годилось, сказала она: разве что я буду ходить в спортивных трусах и туфлях на резиновой подошве.
Моя крестная мать сжалилась над безденежным вдовьим существованием Ианты и ее изголодавшейся, лишенной впечатлений дочери (которая читала Э. М. Форстера и всерьез размышляла над судьбой Люси Ханичерч) и предложила оплатить место в школьном экскурсионном туре. Ианта щелкнула языком и произнесла речь примерно такого содержания: я – женщина из Йоркшира и никому не позволю себя опекать, чтобы умаслить чужую совесть. Я была вынуждена забыть о Люси Ханичерч и стать Джен Эйр: «Прошу тебя, мама, умоляю…» – «Неужели ты думаешь, что раз я бедна, неграмотна, невзрачна и незначительна, я еще и бездушна и бессердечна?» Лишь после этого моя мать сдалась и позволила крестной достать чековую книжку.
Возможно, Ианту на самом деле волновала скудость моего гардероба, хотя вряд ли: она творила чудеса рукоделия и могла сотворить платье хоть из мешка. Я нашла более подходящее объяснение. Из книжек мне было известно, что матерям всегда трудно отпускать от себя обожаемых детей. Их страшило, что их роль как женщин выполнена, и близится логический финал, то есть смерть. И я оказалась в моральном тупике: стоит ли мне пожертвовать своей тягой к путешествиям, чтобы вернуть матери ее предназначение?
Я рассчитала, что недельку она выдержит. И по возвращении решила положить три фунта в благотворительную копилку: по тем временам сумма была значительная, и потому совесть моя могла успокоиться.
Поджав губы, Ианта принялась готовить мой гардероб – в промежутках между работой и домашними делами. Как всегда щепетильная, она перестирала все мои вещи вручную и высушила их на сушилке в кухне.
За день до моего отъезда мама достала гладильную доску. На плите варился окорок на косточке, и кухня наполнилась крахмально-бульонным паром. Из радиоприемника доносилась тихая музыка. Ианта то и дело окунала кисть в кувшин с водой и плескала капли на гладильную доску. Утюг с шипением касался ткани. Закончив, она с безупречной аккуратностью стала складывать каждую вещь.
