красотка. Она уже успела надеть на себя платье, в котором выглядит еще более голой, чем без него. — Что происходит? Я ничего не понимаю! Ты что, знаешь эту уборщицу? Она украла у тебя что-то? Давай полицию вызовем!
Соболевский оглядывается на нее с таким видом, будто только сейчас вспомнил о ее существовании.
— Рот закрой, — цедит он. — И какого хрена ты тут еще, я не понял?
— Мы же хотели вместе с тобой поехать, — уже не так уверенно говорит красавица. — Нам ведь в одну сторону.
— Я передумал. Давай сама.
— Ты офигел, Тимур? Сначала уснул тут, пьяный, потом еще так со мной разговариваешь! Такси мне вызови хотя бы! — требует она капризно.
— Лиза, — говорит он с такой отчётливой угрозой, что та вздрагивает. И, судя по ее вытянувшемуся лицу, понимает, что выбрала неверную стратегию. — Ты, кажется, меня с кем-то спутала. Командовать мной не надо, поняла? Сама вызовешь тачку, не переломишься. Я тебе достаточно бабла скинул. С запасом.
— Ну и козел же ты, Соболевский, — зло говорит она. — И почему я только с тобой поехала, а?
— Потому что косметология и прочая херня сама себя не оплатит? — хмыкает он цинично.
— Да пошел ты! — на идеальных скулах вспыхивают некрасивые алые пятна. — Пусть в следующий раз вот эта тупая уборщица в своих зассанных тряпках перед тобой ноги раздвигает, понял? А я не буду!
Ее злое оскорбление неожиданно меня задевает. И не просто задевает, а входит в сердце так глубоко, словно осколок острого стекла. В груди становится больно, а из глаз сами собой, точно кнопку кто-то нажал, льются слезы. Горячие капли текут по щекам, и я закусываю губу, пытаясь их остановить.
Почему так до ужаса обидно? Может, потому, что вначале эта девушка показалась мне нормальной и даже приятной? Она так по-человечески со мной разговаривала, что я совсем не чувствовала свою работу унизительной. А сейчас чувствую. И себя ощущаю какой-то бомжихой. Человеком низшего сорта.
— Подошла и извинилась, — резко говорит Соболевский. И вот такого тона я у него ещё ни разу не слышала.
— Чего? — фыркает она. — Вот я ещё перед обслугой не извинялась! Может, мне ещё на колени перед ней встать?
— Надо будет — встанешь, — тяжело роняет он и, кажется, не шутит. — Подошла, блядь, и извинилась.
— Или что? — воинственно интересуется она.
— Или больше никогда не найдёшь работу в этом городе. Ни в каком качестве. Даже сортиры мыть.
— Ах ты су…
— Я жду, — напоминает Соболевский. Бросает непроницаемый взгляд на меня и добавляет: — Мы ждем.
Мне от всего этого ужаса хочется провалиться сквозь землю. Вот почему так? Некрасиво повела себя она, а стыдно почему-то мне? И не нужны мне ее лживые неискренние слова прощения, вот правда. Лучшим извинением будет, если она свалит. И желательно с Соболевским под ручку. А я спокойно доделаю уборку, переоденусь и поеду на учебу.
— Ну! — Он, кажется, уже теряет терпение. А та, с которой он сегодня спал (почему мне неприятно об этом думать?) медленно приближается ко мне, будто идет на казнь. Вот такая — с перекошенным от злости лицом — она уже не выглядит красоткой. Скорее ведьмой из сказки.
Наконец она оказывается около меня и быстро, сквозь зубы, бормочет:
— Извини.
— Ничего страшного, — неловко отвечаю я.
— Хочешь, чтобы она встала на колени? — спокойно интересуется у меня Соболевский.
Я отчаянно мотаю головой. Нет! Ни в коем случае! Ненавижу чужое унижение.
— Ну и зря, — мрачно говорит он. — Она бы тебя поставила. Злее надо быть, детка. Ты пожалеешь, а вот тебя саму жалеть никто не станет.
Я никак на это не отвечаю. Девушка вообще пропускает эти слова мимо ушей.
— Всё? Доволен? — зло спрашивает она у Соболевского.
— Нет, — лениво говорит он и посылает ей неприятную ухмылку. — Но ты можешь идти.
Она бросает на него острый ненавидящий взгляд, хватает сумку и идёт в коридор с видом оскорбленной невинности. Стук шпилек по плитке, а потом оглушительный грохот закрывшейся двери. Она так ею хлопнула, что я не удивлюсь, если штукатурка с потолка посыпалась.
— А вот теперь, — мягко говорит Соболевский, но в его голосе звучат хищные, опасные нотки, — поговорим без свидетелей. Правда, детка?
Соболевский смотрит на меня требовательно, тяжело, а его рука все еще сжимает мое запястье. Слишком крепко сжимает — у меня так синяки останутся.
Я тяну на себя руку и тихо говорю:
— Пусти, мне больно.
После секундной паузы он разжимает пальцы. Надо же, послушался. Но радость моя не длится долго, потому что Соболевский тут же бесцеремонно хватает меня за плечи и подтаскивает ближе. Его тяжелые ладони обжигают даже сквозь ткань рубашки, и я ужасно злюсь от того, что он снова так близко. Ему вообще знакомо понятие о личном пространстве?
— Детка, я ещё раз спрашиваю: что происходит? — с тихой угрозой говорит он. — Какого хера ты тут забыла? Да еще в таком виде?
— Я. Тут. Работаю, — чеканю я каждое слово. — Что непонятного? И кроме того, я вообще не понимаю, почему должна перед тобой отчитываться.
Судя по его взгляду, до него наконец доходит, что это все не шутка и не розыгрыш. И реакция меня пугает.
— Ты с дуба рухнула? Какая нахрен работа? — рычит Соболевский. — Серьезно? Полы мыть и унитазы драить?
— Любая работа достойна уважения, — говорю я с преувеличенной бодростью. — Должен же кто-то и это делать.
— Кто-то должен, но не ты, блядь! Ты-то здесь при чем?! — он уже в ярости и сам не замечает, как сжимает пальцы сильнее и они буквально впиваются в мои плечи. — Ты с жиру бесишься или как? Иди лучше учись.
— Мне нужны деньги.
— Нахера?
Я горько смеюсь. Черт, ну вот правда, это уже просто-напросто смешно. Действительно, зачем человеку деньги? Только тот, кто всю жизнь жил в роскоши и никогда не имел проблем с деньгами, может такое спросить.
— Мне на карманные расходы не хватает. На шмотки и на косметику, как этой твоей, — вызывающе говорю ему. —
