века. И, если присмотреться, можно увидеть поеденные виноградные листья, виноградную улитку и колорадского жука. А здесь, — он перевёл и руку, и взгляд, — у голландца Бальтазара ван дер Аста из-под вазы разбегаются тараканы. Ян Брейгель старший, Ян Брейгель младший, Амброссий Боссарт, — махал он рукой, — в натюрмортах отличались удивительной натуралистичностью, не брезгуя живностью. А это моя любимая, — показал Давид на ближайшую к Алекс картину. — Ян Давидс де Хем, тоже семнадцатый век.
Алекс и сама уже увидела среди сваленных в кучу тыкв, жухлого репейника, лопухов и спеющего винограда целый зоопарк: мышь, саранчу, улиток, огромного комара и бабочку-капустницу.
— Впрочем, — подвёл итог Давид, — и женщины, и картины продаются и покупаются. Так что нет большой разницы.
— А я думаю, есть, — возразила Алекс. — Разве клиент хорошей шлюхи не чувствуют себя так, будто с ним она готова бесплатно?
Гросс засмеялся.
— Тогда у тебя тем более ничего не вышло.
Алекс замерла.
Сейчас, когда ей больше не о чем было беспокоиться: она одета и ей не надо ни о чём просить Давида Гросса, она наконец могла его спокойно рассмотреть.
Зря ей казалось, что он некрасивый. Тёмный подвал и фотографии в сети не передавали и сотой доли его природного магнетизма. На самом деле он был чертовски хорош. И когда сверлил её глазами, большими тёмно-вишнёвыми и немного грустными, из-за слегка опущенных уголков. И когда смеялся, сверкая белозубой улыбкой на смуглом от загара, а может, от природы лице.
Начиная с чёрных как смоль волос, уходящих с высокого лба ровным треугольником и лежащих волосок к волоску, заканчивая твёрдым подбородком, на котором к вечеру уже проступила щетина, он был дьявольски привлекательным. Изящный нос с горбинкой, придающий узкому лицу хищное и упрямое выражение, словно припухшие чувственные губы. Спортивная фигура, накачанный пресс, длинные ноги. Идеально сидящий костюм.
Саше нравилось всё. Объективно и субъективно он выглядел лучше всех, кого она когда-либо знала. Излучал мужество и непоколебимость. Но особенно ей нравился его рост. Рядом с ним даже она со своими метр семьдесят три выглядела невысокой. Рядом с ним она могла бы даже надеть каблуки.
«Размечталась», — горько усмехнулась Алекс и оторвалась от разглядывания Давида Гросса.
Он заметил. Точнее, предоставил ей такую возможность — рассмотреть его внимательно. А потом шагнул к стеклянной стене.
— Возвращайся домой, Алекс, — упёрся он руками в перила, ограждающие стекло. — Расскажи отцу и брату о предложениях, что ты мне сделала. Уверен, они будут тобой гордиться, ведь ради них ты готова на всё, — сказал он если не с издёвкой, то с иронией. — У меня только один вопрос: и частенько тебя подкладывают к нужным людям?
В его голосе звучала горечь, словно её незавидная участь ему очевидна, но вызывает не отвращение — сожаление. Он разочарован.
И это было хуже всего.
— А ты, делая предложение моему отцу, рассчитывал на что? Что я его приму или откажусь? — подошла она и встала рядом. — Как это выглядит с твоей стороны? Что ты покупаешь меня, назначив цену в тридцать миллионов? Или всё же я покупаю свободу брату, предлагая себя, сколько бы это ни стоило?
— К чему ты клонишь? — повернул голову Давид. Хмурая складка пролегла между его бровей. А ещё он поджал губы, словно озабочен её ответом.
— Хороший вопрос, — улыбнулась Алекс, он был таким милым с этими задумчиво выпяченными губами. — Мужчина с твоим опытом разве не должен предпочитать женщин столько же искушённых? Разве их не полно вокруг тебя, готовых согреть твою постель? Но ты решил купить меня. Зачем?
— Ты не особенная, Алекс, — покачал он головой. — Не льсти себе, ты такая же, на один раз.
— Так и ты не лучше моего отца. Всё покупаешь и продаёшь. И видишь только цифры на счету, как мой брат.
— Не сравнивай меня с ними! — неожиданно резко разогнулся он.
— Почему? — издевательски усмехнулась Алекс.
Ей удалось его задеть, когда она совсем этого не ожидала.
— Потому что я не они, — сверлил он её взглядом, прожигал насквозь, испепелял. — Ты ничего о них не знаешь, а обо мне тем более.
— Ты хуже? — улыбнулась она.
— Я. Не. Такой, — ответил он почти по слогам.
— И всё же ты всё свёл к своему отношению к моей семье. К тому, что я — такая же. А если я тоже скажу: нет, не такая. Я спустилась в винный погреб, потому что устала на той вечеринке притворятся тем, кем не являюсь, никто меня не посылал. Я не знала, что ты там. Я не знала, кто ты. И здесь я не потому, что возомнила себя мученицей, а потому, что хочу быть с тобой. Что бы ты сделал тогда? Также заставил меня раздеться, поглумился и выставил? Снова отступил? Отмахнулся? Смирился? Я же Алекс Квятковская и этим всё сказано, — хмыкнула она. — Или, всё же закончил, что начал? Что бы ты сделал для себя?
Она и сама не поняла, чем его зацепила. Она просто сказала как есть. Что на самом деле чувствует. И сама не ожидала, что Давида Гросса можно чем-то задеть.
Он казался вытесанным из камня, а потом вдруг посыпался.
Всё произошло так быстро, что душа Алекс словно не успела за телом, вылетела и осталась смотреть со стороны, как Давид Гросс заносит её обратно в офис, пинком закрывает дверь, а потом подхватывает за шею.
— Я бы сделал, что обещал. То, что ты никогда не забудешь, — ответил он.
И накрыл её губы своими.
Давид должен был её отпустить.
Унизить, как и планировал, а потом прогнать.
Сладкая маленькая месть за то, что Алекс Квятковская сбежала от него тогда, в винном погребе. И плевок в лицо её жалкому отцу, что отправил решать свои проблемы девчонку.
Гросс не собирался уступать или останавливаться: Эдуард Квятковский поплатится в любом случае. Давид гордился собой, хорошо выполненной работой, когда вышел из своего кабинета, оставив Александру одну. Ждал, когда она отправится восвояси, поджав хвост.
Но что-то пошло не так.
Она вышла так, словно ничего не произошло. Она выглядела так, словно изваляй он её в грязи, она бы к ней не пристала. Только её голос слегка охрип, а во взгляде читались усталость, с какой смотрят на капризного избалованного ребёнка.
Её не задело оскорбление «шлюха». Она нашлась что ответить даже на это.
Реагировала спокойно и с достоинством, чего нельзя сказать о Давиде.
Он сорвался. Точнее, он позволил себе сорваться.
Он не поверил ни одному её слову про то,
