Всего только год отделял нынешний день от грядущих событий. Всего год… Какие шаги можно предпринять, чтобы помешать беде? Как помешать, какими средствами? Я не имела представления, но у меня не было сомнений в последствиях бездействия.
Может ли быть изменен ход событий? Вероятно… Я нащупала золотое кольцо на безымянном пальце левой руки и вспомнила, что я сказала Джонатану Рэндоллу в подземелье Уэнтуортской тюрьмы в порыве негодования и ужаса.
— Я проклинаю вас, — говорила я. — Я назову вам час вашей смерти.
И я сказала ему, когда он умрет. Назвала дату, вписанную каллиграфическим почерком Фрэнка в родословную. 16 апреля 1746 года. Джонатан Рэндолл должен был погибнуть в Каллоденской битве. Но этого ведь не будет. Он умер через несколько часов после нашего разговора, растоптанный копытами.
Он умер бездетным холостяком. Во всяком случае, я так считала. В родословной — черт бы ее побрал, эту родословную! — была указана дата его женитьбы, где-то в 1744 году. И рождение его сына, предка Фрэнка в шестом колене, несколько позже. Если Джек Рэндолл умер бездетным, то как мог родиться Фрэнк? Но ведь вот оно его кольцо у меня на пальце. Он существовал, то есть будет существовать. Я пыталась успокоить себя, натирая это кольцо, словно к нему был причарован некий джинн, который мог дать мне совет.
…Позже я с криком пробудилась от крепкого сна.
— Шшш, это всего лишь я.
Большая рука сдвинулась с моего рта. Свеча не горела, и в комнате было темным-темно. Я шарила руками вслепую, пока не наткнулась на что-то крупное.
— Тебе нельзя вставать с постели! — еще не до конца проснувшись, воскликнула я. Пальцы дотронулись до гладкой и совершенно холодной кожи. — Ты совсем окоченел!
— Ясное дело, окоченел, — ворчливо согласился он. — Я совсем голый, а в коридоре адский холод. Пусти меня в постель!
Я отодвинулась как могла на своей узкой кровати, а он прильнул ко мне нагим телом в жажде тепла. Дыхание у него было неровное, и он весь дрожал — от холода и слабости, как было подумала я.
— Господи, какая ты теплая! — Он прижался ко мне теснее. — Как хорошо обнимать тебя, Саксоночка!
Я не стала спрашивать, какие у него намерения — это было и так ясно. Не стала я и спрашивать, уверен ли он в своих возможностях. У меня были на этот счет сомнения, но я промолчала, не желая оказаться пророчицей.
Он наступил быстро и внезапно, миг соединения, такой знакомый и вместе необычный. Джейми глубоко вдохнул — с удовлетворением, а может, и с облегчением. Несколько секунд мы лежали неподвижно, словно боялись нарушить хрупкую связь неосторожным движением. Джейми нежно ласкал меня здоровой рукой, расправив пальцы на манер кошачьих усиков, чувствительные до дрожи. Наконец он начал двигаться, как бы задавая вопрос, а я отвечала ему на том же языке.
Мы начали деликатную игру медленных движений, храня равновесие между желанием и его слабостью, между болью и растущим наслаждением. Где-то в глубине сознания у меня промелькнула мысль, что ядолжна сказать отцу Ансельму о существовании иного способа остановить время, но тут же поняла, чтоне стоит, ибо это не способ, доступный священнику.
Я обнимала Джейми, стараясь не касаться шрамов на спине. Он устанавливал ритм, но предоставил мне установить силу наших движений. До самого конца мы молчали, только дышали тяжело. Почувствовав, как он устает, я обхватила его крепче и прижала к себе, ускоряя завершение.
Викторианцы[28] называли это «маленькой смертью», и с полным основанием. Джейми лежал такой обессиленный и тяжелый, словно умер, только медленные удары его сердца возле моей груди говорили о жизни, Кажется, прошло очень много времени, прежде чем он шевельнулся и что-то пробормотал мне в плечо.
— Что ты сказал?
Он повернул голову и прикоснулся губами к моему уху. Я ощутила у себя на шее теплое дыхание.
— Я говорю, — произнес он тихонько, — что у меня совсем сейчас не болит рука.
Здоровой рукой он погладил меня по щеке.
— Ты за меня боялась?
— Да, — ответила я. — Ты, пожалуй, поспешил с этим.
— Ты права, — негромко рассмеялся он. — Я чуть не умер. Да, я тоже боялся. Но я проснулся от боли в руке и никак не мог снова уснуть. Метался и чувствовал себя ужасно одиноким. Чем дольше я думал о тебе, тем сильнее хотел тебя, и только на полдороге в твою комнату, в коридоре, подумал, как мне быть, когда я приду сюда. И когда я так подумал… — Он запнулся и снова погладил мою щеку. — Ну вот, Саксоночка, я, может, не чересчур хорош, но в трусости меня не упрекнешь, верно?
Я повернулась, чтобы ответить на его поцелуй, но тут у него вдруг громко заурчало в животе.
— Нечего смеяться, — жалобно проныл он. — Это ты виновата, моришь меня голодом. Это еще чудо, что я управился с тобой, питаясь одним бульоном да элем.
— Ладно, — со смехом сказала я. — Твоя взяла. Завтра получишь на завтрак яйцо.
— Ха — отозвался он тоном глубокого удовлетворения. — Я знал, что ты будешь лучше кормить меня, если я предложу тебе подходящую приманку.
Мы уснули лицом друг к другу, крепко обнявшись.
Следующие две недели Джейми продолжал поправляться, а я продолжала размышлять. В иные дни я думала, что нам следует уехать в Рим, где двор Претендента пользовался влиянием, и… что там делать? В другое время я всем сердцем желала одного: найти безопасное и уединенное место, где мы могли бы жить спокойно.
Стоял теплый, ясный день, и капли воды падали с сосулек, намерзших за зиму на уродливых носах горгулий,[29] протачивая в снегу под ними глубокие отверстия. Дверь комнаты Джейми была открыта настежь, окна не занавешены, чтобы очистить воздух от смешанных запахов дыма и болезни.
Я осторожно выглянула из-за косяка двери — мне не хотелось будить Джейми, если он спит, но узкая кровать была пуста. Он сидел у открытого окна, полуотвернувшись от двери, так что лица было почти не видно.
Он был еще отчаянно худой, но плечи уже широко развернулись и выпрямились под грубой тканью одеяния послушника, вернулась и благородная осанка; он сидел твердо, уверенно, спина прямая, ноги поджаты под стул, линии тела четкие и гармоничные. Поддерживая здоровой левой рукой правую, он медленно поворачивал ее, согревая в лучах солнца.
На столе лежала кучка бинтов: Джейми снял повязку с покалеченной руки и теперь рассматривал ее внимательно и пристально. Я постояла в дверях. Отсюда его рука была отлично видна мне. Знак от раны гвоздем на ладони был мало заметен; к моей радости, это зажило хорошо: оставалась только маленькая розоватая точка, которая со временем исчезнет. На тыльной стороне рана зажила не столь благополучно: из-за попавшей в нее инфекции и последующего воспаления след от нее был размером с шестипенсовую монету, и струп еще не вполне сошел.
