Восстановить спокойствие на Сен-Фелисе удалось только на третью ночь после убийства премьера. Число убитых колеблется от пятнадцати до двадцати, зафиксировано такое же количество раненых. Арестовано свыше ста человек, схвачены лидеры мятежных групп, комендантский час отменен. Корреспонденты отмечают удивительно активное сотрудничество гражданского населения, уставшего от конфликтов и потрясенного этой трагедией.
Патрика Курсона хоронили на четвертый день утром. Собор в Коувтауне был переполнен, толпы народа толклись на его ступенях и заполняли прилегающую улицу.
– Он был человеком, всегда придерживающимся золотой середины, не испытывавшим ненависти, – начал литургию отец Бейкер несколько охрипшим голосом старого, уставшего от напряжения человека. – Скромными были его политические амбиции. Было много других людей, более честолюбивых и более искушенных в искусстве политики. Но то, чем обладал он, было бесконечно более ценным и редкостным: это внутренняя доброта и стремление идти праведным, рациональным путем.
На какое-то мгновение голос его дрогнул, осекся, но он продолжал:
– Кто же поступил с ним так? Это вопрос, который не дает нам покоя и который долго еще будет нас занимать.
По сути дела, думал Фрэнсис, те, кто сделал это, были как раз теми, кого он больше всех любил – Николас и Билл. И он посмотрел на переднюю церковную скамью, где Билл, прилетевший за несколько часов до этого откуда-то, где он пребывал, когда погиб Патрик, сидел рядом с Дезире и дочерьми, одетыми во все черное, и Клэренсом, который все время плакал.
– У обеих политических сторон были свои причины устранить человека, который столь твердо, столь достойно стоял на пути их устремлений, человека, так страстно верившего в ценность человеческой жизни и в возможность мирного решения проблем.
– Слава Богу, что мы покидаем это идиотское место, – прошептала Марджори на ухо Фрэнсису.
Он не ответил. Внезапно им овладел приступ тошноты. Его собственные эмоции, дополненные жаром тесно прижатых друг к другу тел, докапали его. Оказавшись под лучами солнца, лившимися сквозь блеклое стекло витража, он почувствовал сильное головокружение от вида бледно-лиловых пятен, двигавшихся по его коленям.
И, как ему показалось, эта жара истекала отовсюду. Ему почудился огонь, почти так, как это бывает, когда, идя где-то ночью, вдруг ощущаешь едкий запах дыма… Вот так же было, по-видимому, и той ночью. Но теперь в огне был уже не просто дом, в огне была планета: зловещими стали сами небеса над каждым континентом, горел сам воздух, сами цветы.
Должно быть, он издал какой-то звук или стон, потому что Марджори обернулась к нему с выражением удивления и тревоги на лице:
– Тебе нехорошо?
– Здесь так душно…
– Все уже почти закончено, слава Богу. Но посмотри, посмотри туда. Ты видишь, кто там?
И он увидел, что на одной из скамеек через проход от них сидит Кэт. На ней была маленькая круглая соломенная шляпка. Ее похоронная шляпа – так она ее называла, потому что она шла к любому платью и была украшена подобающим образом. Она хранила ее в чистой пластмассовой коробке на самой верхней полке стенного шкафа вместе со своей теннисной ракеткой и красным полосатым свитером. Ну да.
Он не видел ее уже две недели и никогда больше не увидит. И у него не будет времени, чтобы узнать ее полностью. Было странно подумать, что он действительно знал Марджори гораздо лучше! Марджори существовала в той среде, которая была ему знакома. Он не чувствовал себя как дома в этой среде, но он, по крайней мере, мог в ней ориентироваться. Марджори всегда была вполне предсказуема, тогда как в поведении Кэт ничего нельзя было предугадать. Было, однако, нечто такое, о чем можно было сказать заранее и не ошибиться. Неожиданно всплыла латинская фраза, усвоенная многие годы назад: Nihil humanum mihi alienum. «Ничто человеческое мне не чуждо». Но и животное тоже. И он не мог не улыбнуться, глядя на эту маленькую соломенную шляпку, вспоминая ее собак и ее птиц, ее приблудных кошек и ее порывы возмущения.
Теперь все встали, и приступ тошноты отступил. Заключающие обряд звуки органа полились сверху, гроб вынесли. Толпу на улице оттеснили в стороны, чтобы пропустить похоронную процессию. Стоя на верхней ступени, Фрэнсис смотрел на то, что обычно зовут людским морем, считая это приемлемым, как ему думалось, вполне подходящим здесь, для этого настоящего моря молодых людей. Сколько же их здесь! Со всего острова, со всей земли, и это было молодое море, кипящее от нетерпения.
Кто-то тронул его за руку. На этот раз перед ним было лицо старого человека, простеганное морщинами на щеках, лицо китайца.
– Вам случалось его знать?
– Да, и очень близко. А вам? Старику хотелось поговорить.
– Да, еще когда он был мальчишкой. Но я его хорошо помню. Это было в Свит-Эппл, где я держал лавку. Она называлась лавкой А Синга.
И он заложил кисти рук в рукава, прибегая к жесту, который он привез из своей страны более полувека назад.
– Он не из тех, кого легко забывают. Фрэнсис кивнул:
– Да, таких не забывают.
И он взглянул назад, на толпу людей, проникнутых печалью и уважением. Теперь они стояли спокойно, все до одного. Но в следующий раз такой удачи может и не быть.
– На кладбище я не пойду, – сказала Марджори. – Но полагаю, ты пойдешь, да?
– Да, и потом к ним домой. Семья переезжает снова к Клэренсу. Так захотела Дезире.
– Ну что ж, иди. Я же с ними никогда не была близко знакома. Меня кто-нибудь подвезет до дома.
В доме Клэренса уже хозяйничали соседки. Они отправили Дезире наверх отдыхать, а переднюю комнату отвели для мужчин. Когда Фрэнсис вошел туда, там уже разговаривали между собой Клэренс, Фрэнклин и Билл.
– Это вполне мог быть один из людей Мибейна, – доказывал Билл. – Гораздо легче объяснить так. Но вы постоянно вините во всем левых!
– Я не говорю, что это не мог быть один из приспешников Мибейна, – парировал Клэренс, постаревший от горя, с лицом, словно припудренным серой щетиной. – И все же, могло быть и не так. И не надо мне рассказывать, что ваши герои никого не убивают. Разве русские и кубинцы, как и любые другие, пытающиеся освободить этот мир от всякого зла, разве они не убивают?
– Ты многого не понимаешь, – сказал Билл. – И никогда не понимал. Да никогда и не поймешь.
– Я только понимаю, что тебе все это безразлично, что эта смерть для тебя ничего не значит.
Клэренс в гневе даже приподнялся со своего стула.
– Я не думаю, что он имел это в виду… – начал было Фрэнклин, всем своим тоном увещевая: не нападай на него так сильно, но тут Билл сам начал обороняться.
– Ты думаешь, мне все безразлично, потому что я все вижу гораздо шире! Но мне, конечно же, не все равно: мне жаль его! Однако сколько можно скорбеть по одному человеку, когда в мире страдают и гибнут миллионы?
