На обратном пути я столкнулся с Миртл: она шла мне навстречу в полной мгле, ведя свой велосипед.
— Динамо испортилось, — сказала она с глубокой болью. Вероятно, рассудив, что Тома нет, она шла назад, чтобы все-таки остаться на всю ночь.
— Значит, возьмешь мой запасной фонарь, — сказал я. — Непременно! — Мы уже опять оказались возле самой дачи.
Послышался шум автомобиля, это возвращался Том.
— Слышишь автомобиль? Это возвращается Том, — сказала Миртл на крайнем пределе ошарашенности.
Я стал как сумасшедший размахивать фонарем, подавая сигналы Тому.
Автомобиль остановился. Из него вылез Том. Один. На этот раз он, наверное, упрятал Стива под сиденье.
Уступая грубому нажиму Тома, Миртл взяла мой фонарь, и мы снова отправились в путь.
Разговор не клеился, и мы доехали до шоссе почти молча. Там мы сошли с велосипедов и обнялись. Миртл приникла ко мне и замерла. Я делал попытки расшевелить ее.
— Ну что ты, киска?
Последовало продолжительное молчание.
— Ты хочешь избавиться от меня.
Только этого не хватало! Провались он совсем, этот Том, катись он хоть в Новый Свет, хоть… Я едва удержался, чтобы не послать Тома на тот свет. Мы стояли посреди дороги, прислонив к поясницам велосипеды, и лили слезы на щеки друг другу.
— Я тебя люблю, милая, поверь мне, — говорил я и сам не понимал, какого дьявола мы не женимся.
Я взял ее лицо в ладони — в густом мраке его было почти не разглядеть.
— Прошу тебя, приезжай завтра днем.
Миртл не отзывалась. Мне на палец капнула слезинка.
— Обещай, скажи, что приедешь! Миртл кивнула головой.
Я дал себе клятву, что утром Том у меня выкатится с дачи как миленький, даже если это навеки положит конец нашей дружбе. Пусть завтра, когда она приедет, все пойдет по-старому, как будто этой ночи и в помине не было.
Я достал носовой платок и отер ей слезы. Немного погодя мы простились, и я не спеша покатил по пустынным проселкам.
Может быть, вам покажется странным, чего ради я сносил весь этот бред, почему не нарушил слово, данное Тому, и не рассказал Миртл коротко и ясно, что происходит. По двум причинам. Об одной писать стыдно, прямо рука не поднимается, но я все-таки заставлю себя, иначе сложно будет объяснить кое-какие последующие события. Так вот. Ясно сознавая, что я — человек так себе, я пыжился, стараясь вести себя как человек стоящий, что в моем понимании означало: терпеливый, выдержанный и в высшей степени надежный.
А другая причина — умишка не хватало, откровенно говоря.
Я советовал Тому не медлить с отъездом в Америку. Международная обстановка самым недвусмысленным образом подтверждала, что это дельный совет. Время от времени мы встречались в кафе и за чаем пополняли нескончаемый перечень бедствий.
— Две недели, как Гитлер захватил Мемель, а правительство Великобритании и бровью не ведет! — говорил Том.
— И не думает! — эхом отзывался я.
То к нему, то ко мне приходили мрачные письма от Роберта, и мы читали их друг другу. «Если к сентябрю не начнется война, значит, в ноябре быть нам беженцами». Я обратил внимание, что срок на месяц отодвинулся, но не счел нужным обращать на это внимание Тома. По-моему, налицо были все основания, чтобы он уезжал не откладывая.
Дни становились все длиннее, и, когда мы вставали из-за стола, на рыночной площади за окном еще не зажглись огни. Приближалась пасха; ветер взвивал весеннюю пыль и нес дальше вперемешку с синеватыми струйками кофейного дыма. В угасающем свете пестрели вороха цветов, тончайшими оттенками красок переливались восковые голландские тюльпаны. Кое-кто в толпе уже разгуливал без пальто. Недели мчались — мы ощущали их бег нутром, тоской по лету, тревогой за свою судьбу.
Том развернул на столе газету.
— «Заявление Чемберлена: мы отстоим Польшу», — прочел он вслух. — Вздор! Галиматья! — Лицо под пламенной шапкой волос запылало, и в этом костре зеленым огнем горели немигающие глаза. — Отдадим Польшу и не поморщимся, не впервой. Вот увидишь, Чемберлен еще полетит в Берлин, а в провожатых — голубок как символ мира.
Я усмехнулся краем рта, и Том моргнул.
— Почему непременно голубь? — спросил он. — Конь мира — вот это я понимаю! Голубь — тупица и пустозвон, а в коне столько ума и благородства. — Том грохнул кулаком по столу. — Не переношу голубей!
Обстановка разрядилась, и у меня на минутку отлегло от сердца. Том это умел. Он излучал здоровое жизнелюбие, и от этого ваши невзгоды при нем как-то никли и съеживались. Я подчеркиваю — ваши невзгоды. Его собственные только разрастались до исполинских, ни с чем не сообразных размеров.
Мы заговорили о работе над книгами. Том в связи с предстоящим отъездом забросил свой новый роман. Он заявил, что ему некогда писать — все время уходит на приготовления. Я и сам видел, что некогда — все время гоняется за Стивом. Ну, а у меня с работой застопорилось по вине мисс Иксигрек. Она все не писала мне.
— По-моему, ты ей сам напиши, — сказал Том, как всегда побуждая к действию.
Я покачал головой. Мне приходилось на своем веку читать неизданные рукописи, и я по опыту знал, как это бесит, когда тебя начинает подгонять нетерпеливый и неоперившийся автор.
Том пожал плечами и принялся меня утешать.
— Ей понравится, вот увидишь, — говорил он. — Понравился же ей первый твой опус, а он не в пример слабей! — Том говорил с большим знанием дела, а мне чудилось, будто я слышу голос Роберта. Мы оба подражали Роберту, когда говорили со знанием дела. — Из нынешнего поколения писателей ты, пожалуй, едва ли не самый талантливый.
Я промолчал. Я в меру моих чахлых сил делал потуги произвести некоторую уценку неумеренных похвал моего друга — процентов, скажем, на пяток.
— Возможно, она захотела показать рукопись своему издателю, — говорил Том. — Я бы на ее месте так и сделал.
Я поверил ему. В промежутках между приступами необузданных страстей Том был сама отзывчивость. Он непредвиденно совершал бескорыстные поступки. Зависть и ревность отлетали от него. За это я и дорожил нашей дружбой. Отличительная черта себялюбия в нас — что мы ценим его отсутствие в других.
— Выдающееся произведение, ей-богу.
Я безмолвствовал. Я поймал себя на том, что невольно сопоставляю, как ко мне относится Том и как — Миртл. Том всякий раз при встрече первым делом осведомлялся, не слышно ли что-нибудь от мисс Иксигрек, Миртл при встрече никогда не заикалась об этом, разве что я сам заводил разговор. Я давал ей читать рукопись, но сильно подозревал, что Миртл так и не одолела ее, Мое детище, мой четвертый роман, на голову выше, чем первые три, немного длиннее и в сто раз скучнее! И Миртл не одолела его? Такое уже граничит с предательством. «Как это возможно: любить человека и не хотеть прочесть его книгу? — спрашивал я себя. — Как может женщина проводить грань между мужчиной и художником?»
