— Не можешь… ты меня не знаешь… совсем.
— Я знаю тебя, лет с пяти я тебя знаю.
— И что? Ты не знаешь! Так не делают, не говорят, это необдуманно, рискованно и неправильно! И я не могу тебе верить! не могу верить!
— Послушай… да послушай же, я знаю, что ты не можешь… Сейчас. Но если ты не останешься, ты и не узнаешь… я не узнаю… Всё не то, останься, я люблю тебя.
— Перестань, — кажется, крик, — ты не знаешь! Я могу быть замужем, у меня могут быть дети, может, я лесбиянка или мошенница, или ещё что-то?.. Ты не можешь меня знать. Ты не можешь просто взять и вертеть моей жизнью, как тебе хочется и когда тебе хочется. Я не позволю этого! Было хорошо, но всё!
Это «всё» бьёт по вискам Али… Она помнит другое «всё», короткое и ясное: «Лина, на этом всё».
— Ты не замужем…
— Это почему?
— Ты бы не стала… будучи замужем.
— Неужели?
— Не стала бы. И ты думаешь, меня бы остановил ребёнок? Серьёзно? Для женщины нормально иметь детей… поверь, я бы принял твоих детей… если бы они у тебя были…
— Всё. Всё. Всё! Достаточно… Не надо играть в благородного парня… я пошла, — сквозь белые мурашки.
— Стой! Хорошо… Подумай, просто подумай. И позвони мне. В любое время, Лина. Сейчас я уезжаю в соседнюю область, приеду на следующей неделе… Позвони мне… ты права… я просто должен принять твоё решение, но сообщи мне это решение, я приму.
Отличный радиус разворота для такой огромной машины — последняя мысль. До тишины в осознании.
Тихо. Подойти к крыльцу.
Тихо. Повернуть ключом. Два раза.
Тихо. Снять обувь. Поставить ровно.
Тихо. Пройти в комнату.
Тихо. Лечь на старую кровать. Под одеяло. С головой.
Алёшка выпала из самолёта и, кажется, была готова бежать вприпрыжку до ленты выдачи багажа, чтобы не терять больше ни единой минуты без Вадьки. И без того ей пришлось ехать из города, где она училась, сначала к себе домой, к родителям, и только через невероятно долгую неделю — к бабушке, в маленький южный городок. К своему Вадьке. К Пересмешнику. Повернувшись, падая в его объятия, в смешинки в глазах, хватаясь за плечи.
— Вадька, Вадька, Вадька… это ты! Это ты? Ты? Точно, ты?
— Я, — смеясь, кружа, как когда она была маленькой, и он по очереди раскручивал «пигалиц», потом аккуратно ставил на ноги и придерживал за малюсенькие плечики, чтобы не упали.
Через пару часов, при въезде в город, через сотни маленьких поцелуев и десятки глубоких, уносящих дыхание, обещающих, машина остановилась у дома, где у калитки уже стояла в нетерпении сама бабушка, Алёшка услышала.
— Беги, рыбка, я вечером приеду, побудь с бабушкой.
— Но?
— Беги, беги… — пересмешки.
За день Алёшка несколько раз сходила в ванную комнату, несколько раз переоделась, накрасилась, смыла макияж… под бабушкино «да угомонись ты уже, егоза», в итоге, смыв всё, надев самое простое платье и шлёпанцы, уже к ночи она вышла на сигнал, попав сразу в плен требовательных губ.
— Эй, а если увидят?
— Что увидят, рыбка? Пусть видят… поехали? Куда ты хочешь?
Алёшка знала куда она хочет… знала, как никогда.
— В дом бабушки… — ровно в пересмешки.
— Отлично.
Открывая навесной замок на старом доме, Вадька подмигнул, сверкнув пересмешкой, и Алёшка, не выдержав, вжалась в его тело, ловя губами.
— Ах ты, торопыга.
Потом, лёжа на кровати, Лёшка рассказывала про свою студенческую жизнь, про новых подружек, что нового случилось за те полгода, что они не виделись с зимних каникул Лёшки. Вадька прижимал девушку к себе, невесомо гладил по плечам, забираясь под подол простого платьица, пробегаясь пальцами по пояснице, целуя волосы, виски, легко губы… пока Лёшка не прошептала:
— Я хочу тебя, — в чем-то блеснувшие пересмешки.
— Как ты меня хочешь, рыбка?
— Сильно…
— Хм… а где ты меня хочешь?
Лёшка взяла руку Вадима, лежавшую на её пояснице, и провела ею до своей груди, ближе к левой стороне, остановив там, где должно быть сердце.
— Тут…
И, опуская руку Вадьки до живота, прижимая её сильней к своей горячей коже, ведя той же рукой под резинку своих трусиков, вынуждая движениями бёдер войти пальцем.
— И тут… И, честно говоря, я не знаю, где я тебя хочу сильней…
Вадьку не пришлось уговаривать, через совсем непродолжительное время её платье валялось где-то в ногах, рядом с Вадькиной одеждой. Где были трусики, Алёшка вряд ли бы вспомнила, да и до этого ли было, когда медленными и методичными покачиваниями Вадька отправлял Алёшку за край известной ей чувственности, когда всё, что она могла — это следить за своим дыханием, чтобы не перестать дышать, и слезами, которые непрошено катились по лицу… в то время как Вадька смотрел в её глаза, в обрамлении густых ресниц, и, стирая пальцами слезы, шептал:
— Я люблю тебя, я так сильно тебя люблю, люблю… Ты навсегда в моем сердце.
Алёшка ни секунды не сомневалась в словах Вадьки, она была полна его любовью, его любовь лилась через край — её слезами, вздохами, шёпотом в ответ.
— Я люблю тебя.
Насколько всё было просто тогда, настолько же всё стало сложно сейчас. В одну воду не входят дважды, жизнь утекает сквозь пальцы, и правильней, спокойней, рациональней — не думать. Али нужен план. Она всегда ставила перед собой только достижимые цели. Остаться тут, с Вадькой — недостижимая цель, бессмысленная и болезненная.
Тихо. Всё, что нужно — просто уснуть.
Тихо. Завтра — будет новый день.
Стук железной калитки не вывел из оцепенения Али, как и лай соседкой собаки. Как и шаги по дому, как раз в комнату Али.
— Рыбка?
Вадька. Оставил пересмешки в машине.
— Ты не закрываешься?..
— Там не работает… какая-то железка.
— Железка… хорошо, потом с железкой.
— Зачем ты тут? Ты ухал в другую область…
— Не уехал, как видишь. И не уеду.
Видимо, что-то это должно значить. Сердце, которое стучало сейчас в груди Али, отдаваясь болью в висках — било тревогу, её разум был просто не в состоянии воспринять, что это — Вадька. Её Вадька. В её комнате… Спину царапал ковёр на стене… странная любовь жителей городка к коврам на стенах…
Той ночью Лешка отдавала себя не один раз, и не два. Но она не могла сказать, что была проигравшей стороной… получала она больше. Иногда казалось, что её сердце разорвётся от силы той любви, что вспыхивала искрами, кружилась пересмешками, купалась в поцелуях и ласках, о которых Лешка только слышала от своих более опытных подруг… но теперь и она познала их — это было больше, чем проявление любви. Алёшка не сомневалась, что это и есть сама любовь. Их сильная, всепоглощающая любовь.
Проснувшись рано, когда первые лучи только-только били в окно, проспав от силы час, Лёшка вглядывалась в лицо спящего рядом мужчины и понимала только одно — она не сможет больше без него жить, не сможет просыпаться без него, засыпать…
И она силилась понять, для чего же они не вместе? Отчего так жестока разница в их возрасте? Почему она всего лишь первокурсница, а он уже давно отучился и живёт самостоятельно, он взрослый, почти тридцатилетний…
Алёшку охватил страх. Что, если одной любви мало? Что, если время разлучит их? Или кто-то другой? Ведь у Вадьки есть своя жизнь… которую почти не знает Лёшка… Она сидела, уткнув голову в коленки, стараясь не всхлипывать громко, чувствуя, что от беззвучного крика сводит скулы, по которым катятся горькие, как полынь, слезы. Голой спиной она упиралась в стену, и ковёр царапал нежную, слегка обгоревшую под южным солнцем, кожу.
— Эй, ты чего?
— Я… я не знаю, — Лёшка пыталась справиться со слезами, словами, но комок в горле не давал дышать, думать, он просто сдавливал, удушал, и Лёшка захлёбывалась…
— Ну что ты? Где болит?
Руки перебирали волосы, проверяли каждый сантиметр кожи на предмет болезненных ощущений, пока плавные поглаживания не успокоили, и комок не исчез, оставляя после себя шлейф вопросов.
— Я не хочу уезжать…
— Ты только приехала, — грустные пересмешки.
