голове сидит. А очевидного тогда не понял!
Александр Георгиев: Я узнаю все сам. И приеду за другими ответами.
Сонечка Солнышко: Какими еще другими?
Александр Георгиев: Услышишь.
Александр Георгиев: Сладких кошмаров, родная.
Сердце заходится таким страшным ритмом, что мне приходится стучаться ночью к Анжеле Эдуардовне.
– Накапайте мне чего-нибудь отравляющего, – прошу обессиленно, когда впускает на кухню.
– Трясет тебя как… Температуры точно нет? Может, скорую вызвать?
– Нет… Все нормально. Нужно только сердце успокоить.
И вот я, словно дряхлая старуха, заливаюсь смесью каких-то препаратов. Сердце притормаживает, давление падает, но даже при этом я полночи с тревогой таращусь в окно.
А утром приходит весточка от Полторацкого.
Тимофей Илларионович: Александр вылетел в Болгарию. Подозреваем, что там находится Лаврентий. Наблюдаем.
Ну, все… Конец света стартовал.
Ничего, блядь, не было…
© Александр Георгиев
Любовь – лабиринт.
Самый огромный. Самый запутанный. И самый, мать вашу, фантастический.
Не зря Соня обозвала меня когда-то Минотавром. Сейчас чувствую себя именно им. Блуждаю по темным коридорам, не находя выхода. А выход у этой любви только один. Если найду путь, доберусь до Сони. Нет – останусь в лабиринте навсегда. Один.
Я не умею жить в безверии. Всегда ориентируюсь на какую-то истину. Придерживаюсь определенных убеждений. Первый раз их пошатнула Соня Богданова, влюбив в себя и вызвав желание стать кем-то особенным. Настоящим. Для нее.
Второй раз мою веру разрушила тоже она. Вместе со всем остальным миром, заточив меня в эти чертовы туннели ада. Я поступил как чудовище. На пике боли я снес свою святыню физически. Я ее ударил. Никакая измена не может служить оправданием подобному. Но в своей тьме я цеплялся именно за нее. Отгораживаясь от всех интуитивных сомнений и инстинктов, которые кричали, что Соня Богданова по-прежнему моя, верил в измену, как в ту самую истину. Цеплялся за мучительные страдания разрушенного обладания, как за спасательный круг.
Иначе как?
Я бы не выплыл.
И вот Соня в третий раз отнимает эту, пускай черную, но поддерживающую меня, как химиотерапия, веру.
Зерно сомнения облито бензином и подожжено. Но под воздействием этого пламени оно не гибнет, а, напротив, дает поросль и заплетает мне душу терниями. Обширная рана с моей виной открывается и заливает все внутри меня кровью. По самое горло. Под завязку. Так, что вкус ее во рту ощущаю.
Я ведь ее… Я ее… Я ЕЕ!!!
Звериный вопль в груди. И я разорван.
Если раньше чувство вины жрало мне сердце, то после Сониного признания оно ломает мне спину и ноги, придавливает к почве и вбивает, на хрен, в землю.
Вопреки тому, что видели глаза, душа тотчас отзывается на сказанные слова. Просто она умнее разума. Когда я пытался выжить, поклоняясь ложной вере, она уже знала, что является истиной.
И эта истина… Вот, что оказывается по-настоящему страшной мукой.
Темная ночь выпускает наружу все полчища демонов. Пока они, опутывая мороком мое сознание, с мятежными криками и безумным смехом носятся вокруг меня, я закрываю глаза и вижу повешенного в этом мраке ангела. Темноволосая девушка в белом, заляпанном кровью, платье.
Убил ее я. Убил ведь. Убил.
Не иду за ней больше. Нельзя. Позволяю сбежать. Даю возможность уехать.
Лиза сообщает всем, что у Сони заболел кот. Какой кот, блядь? Даже если эта животина реально существует, я же понимаю, что причина не в ней.
«Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!»
Жить? Вряд ли… Разлагаться.
Я закрываюсь в квартире. Врубаю на полную катушку музыку. Но голос Сони все равно громче звучит. Я в том состоянии, когда легче бы было, будь ее признание ложью. Уже ведь не выбраться из этой преисподней. Сделанного не отменить. Жизнь – не игра. В ней нет рестарта.
Но…
Именно в этой квартире, в дополнение ко всему, мозг распиливают счастливые воспоминания. Просыпаются и другие, более давние слова.
Слова-наркотики.
«Са-а-аша… Я люблю тебя…»
«Ау… Мы же… Мы – вечность…»
«Санечка… Я так тебя хочу… Сейчас… Поцелуй меня…»
«Я всегда буду твоей…»
Моя? Как такое возможно? Как?!
Была… Пока я не убил нас.
Я… Только я сам… Лишь моя вина… Моя!!! Осознаю, даже не зная подробностей.
И куда теперь с этим бежать? Куда, блядь?!
Я должен узнать все. И подохнуть, наконец.
Пишу своей Богдановой лишь с этим намерением. Чего мне еще опасаться? Только Соня отказывается посвящать в подробности, которые я не попытался спросить и услышать в прошлом.
Это будит меня ледяной водой. Обмораживая и сковывая морозной коркой, заставляет выключить все чувства и собраться физически.
Выдвигаясь в Болгарию, куда мать упрятала от меня парня, который, как я полагал, отнял у меня Соню, беру с собой Шатохина.
– Можно уточнить? – выдает Тоха уже в салоне самолета, переморгав на старте всем присутствующим бабам, включая стюардесс. – Понял, что ты боишься добить Еблантия. Но никак не догоняю, что именно может вызвать это желание. Что ты хочешь у него спросить?
– Было, не было? – сухо выдаю я.
– Ну, ок, – мотает гривой. – И сейчас… – протягивает, утыкаясь в мое лицо въедливым взглядом. – Что способно тебя порвать? Положительный или отрицательный ответ?
– Не знаю, – отвечаю так же ровно, защелкивая ремень. Пока самолет выезжает на взлетную полосу, бездушно смотрю прямо перед собой. – Оба варианта – смерть. Которая из них мучительнее? Скоро поймем. В любом случае, хочу разобраться. Если ничего не было… – ощутив зарождающую в груди дрожь, беру паузу. Медленно вдыхаю и тяжело выдыхаю. – Мне нужно узнать, кто и с какой целью устроил спектакль. Может, эта падаль Христов что-то сделал Соне и, прислав фотки с адресом, таким образом попытался опорочить ее в моих глазах. А возможно… Я им просто помешал. Вероятность того, что секс был запланирован, но не успели, тоже есть.
– Да хуйня это, – выталкивает Тоха приглушенно. – Не верю я, что Сонька могла загулять. Сразу тебе говорил. Ты баран, – последнее растягивает жестко. У меня аж рожа загорается, так охота вмазать ему. – Был тогда. И сейчас продолжаешь тупить.
– В твоих выводах я не нуждаюсь, – грубо отсекаю я и, откидывая голову, прикрываю глаза.
– Не спи, пока не взлетели, – буркает Тоха,
