умерли последние звуки. В своей растянутой белой футболке она была похожа на хрупкого светлячка. Вгляделась во мрак: мальчик, помогший ей донести апельсины, всё ещё лежал на земле. С минуту она смотрела на него и сжимала в кулаке белый платок, роняла молчаливые слёзы, дрожа от обиды на жестокость отчима. Воздух был пропитан бессилием и злостью. «Хороший, бедненький», ― едва слышно проскулила она и опустилась подле мальчика, уложив его головой себе на колени. Облизнув краешек платка, стала бережно вытирать им подсохшую кровь на губах и под носом своего безрассудного храброго защитника. Сердце неистово ударялось о грудную клетку, когда её пальцы смахнули со лба мальчика чёлку и смущённо скользнули от скулы к подбородку. Вдалеке лаяли бродячие собаки, сонно бормотала листва растущего рядом вяза, а из окна соседнего многоквартирного дома раздавался волшебный женский смех ― квартал сочинял наполненную одновременно жизнью и покоем колыбельную для них двоих.
«Разве это можешь быть ты?» ― с тоской и нежностью спросила Микаса у тишины, прощально прикоснувшись к щеке мальчика. Осторожно опустила его голову на землю и прошмыгнула обратно в дом.
Невозможно сосчитать сколько раз она видела этот сон. Всегда одно и то же ― мальчишка, поле, дерево и бесконечная тоска. Необъятная, уничтожающая. Но Микаса в любую секунду могла вспомнить его взгляд ― взгляд любви, доверия, заботы. Разве мог этот взгляд существовать взаправду? Она не верила, пока он не настиг её у подножия каменной лестницы на мостовой, не изучал её в розовом океане магнолиевых цветов, не метал в неё искры мальчишеской забавной обиды в литературном классе.
До встречи с Эреном Микаса смутно ощущала, будто когда-то уже жила, теряла и умирала.
Когда с Бруно ещё было можно вести праздные разговоры за завтраком, она частенько делилась с ним и с матерью сюжетами своих странных снов, таинственным чувством прожитой жизни и образом нежного мальчика с глазами цвета мокрой травы.
― Да ну, ерунда какая, Мика! ― посмеиваясь, отвечал отчим. ― Выбрось ты из головы эту херню о прошлой жизни. Детское воображение, не более. Среди одноклассников тебя куда выгоднее будут отличать крепкие научные знания, эрудированность.
― Бруно, не будь занудой, она же ещё крошка, ― вмешалась мать.
― Она должна думать о поступлении в университет уже сейчас: у нас нет денег обеспечить ей хорошее образование, а гранты дают только исключительным студентам. Задача твоей дочери самой позаботиться о своём будущем! Стать исключительной студенткой.
― Но тот мальчик… Он словно настоящий, ― не унималась Микаса, ковыряя вилкой яичницу.
― Ага, как и принц на белом коне, который решит все наши проблемы с баблом!
― Бруно, прекрати, пожалуйста, быть таким грубым, ― умоляла его жена, но уже осторожнее.
― Да жизнь вообще говно. И Мике будет полезно зарубить это на носу уже сейчас. Как и всем, кто родился и вырос в Узком переулке.
Бессмысленный разговор, каких были сотни. Микаса быстро усвоила, что в её семье мечта ― непозволительная роскошь.
Когда падчерица пошла во второй класс, Бруно потерял работу: завод, на котором он трудился пятнадцать лет, закрылся, а найти новое место оказалось сложно. Поначалу выпивка коротала пустые вечера, затем успокаивала нервы в период безденежья и в итоге превратилась в зависимость. Жена бранила его за то, что не ищет работу, за то, что ей одной приходится тащить на себе семью, несмотря на проблемы со здоровьем. Чтобы заткнуть супруге рот, Бруно иногда брался отремонтировать что-нибудь за плату у соседей, но от ссор это спасало совсем ненадолго. Устав от рутины и криков, он иногда уходил с приятелем в рюмочную и приставал там к девицам. К несчастью, природное обаяние украли годы и алкоголь, поэтому поразвлечься удавалось с переменным успехом. Бруно злился и негодовал до такой степени, что стал изменять напоказ и без утайки от жены, лишь бы доказать себе и окружающим, что он ещё на что-то годен. Но жизнь не складывалась, как он ни бился. И Бруно нашёл источник своих бед ― чужой ребёнок, которого требовалось содержать.
Когда Микаса впервые узнала об изменах отчима, она ворвалась в спальню родителей и в беспомощной ярости закричала на Бруно. Рассвирепев, как зверь, он избил падчерицу. В то мгновение ему открылось, что выпуск пара на ребёнке ― настоящее исцеление. Оно принесло облегчение до утра. Днём он рыдал и на коленях просил прощения у «своей маленькой», клялся, что это было в первый и последний раз. Микаса поверила ему. До следующих пьяных выходных.
Рукоприкладство вошло в привычку наравне с алкоголем. Затыкать жене рот пощёчиной оказалось так же чудодейственно, как и ребёнку. В бедности и ничтожестве было несравненно приятно оскотиниться, забыться. Ведь потом всегда можно извиниться: кратковременное чувство раскаяния, приправленное валянием в ногах, приносило утешение и сладкое ощущение сохранённых остатков человечности. Микаса уже не могла отличить, искренен Бруно в моменты помутнения рассудка или в мольбах о прощении. Как не могла отделаться и от чувства вины за то, что он опустился.
«Если бы меня не было, они с мамой жили бы счастливо и не ссорились. Кому вообще нужна чужая дочь?» ― не переставая думала она по ночам и «убегала» в свои сны, к дереву на холме, в объятия красивого ласкового мальчишки.
Он не должен был существовать. Едва ли он настоящий в этой мерзкой, провонявшей алкоголем и нестиранным бельём убогой реальности. Раздражающе озабоченный справедливостью и самопожертвованием, заботливый до кома в горле. Зачем вечно лезет в драку из-за неё? Было бы из-за чего! Микаса с ужасом представляла, что Эрен может оказаться вовсе не тем, кем хотел казаться. Чудовищем. Совсем как Бруно. И поэтому не стоит пожимать протянутую им руку в доме мадам Ренессанс. Не стоит позволять себе любоваться им во время воспитательной уборки в классе: достаточно уже того, что она сделала всё, чтобы они остались вдвоём (как же нелепо вышло!). Не стоит даже и думать о том, чтобы ещё раз прикоснуться к нему, как в ту ночь, когда улица пела им колыбельную. Не стоит.
И Микаса сохраняла вызубренное от корки до корки равнодушие, пока Эрен не рассказал о том, что ей иногда являлось во снах. Может быть, он тоже испытывал это странное чувство, будто когда-то уже жил?
Все её вопросы и мечты сожрали мрак и пустота. Забвение. Холодное и чистое, как первый снег, сияющий под светом луны.
Больше Микаса не видела во сне лица своего доброго мальчишки, а бесчисленные сюжеты заменил
