момент в квартире всё задрожало: на улице машина стала вгонять в землю гигантскую сваю. После каждого удара весь этот старый четырёхэтажный дом содрогался от крыши до основания так, что казалось, ещё один удар будет для него последним. Этот мощный грохот с улицы сопровождался мелким позвякиванием посуды на её кухонном столе, на полу подпрыгивали её туфли, сапоги, роликовые коньки и консервные банки с питанием для кота.
Повернувшись, я со всего размаху смёл со шкафчика стоявшие на нём фотографии в рамочках так, что они со звоном разлетелись по полу.
— К чёрту! — и направился к наружной двери, сорвав с вешалки свою куртку. Вышел, хлопнув дверью. Сбежал по ступенькам вниз и зашагал к припаркованной неподалёку от подъезда своей машине.
— Больше никогда не звони мне! — услышал я сверху голос Эми из окна.
Но я, не оглядываясь, шёл вперёд.
Удар
— Бен, это я.
— Слышу, что ты. Что случилось? — спросил я отца, услышав в своём мобильнике его низковатый, приглушённый, но всё ещё крепкий, без стариковской хрипоты, голос.
— Тут такое дело… — он замялся, будто бы не зная, как объяснить ситуацию.
Это было для меня странным — мой всезнающий отец колеблется и не знает, как лучше изъясниться. Сколько его помню, он всегда высказывался быстро, порой даже слишком быстро. Из-за этой манеры скорых суждений он нередко говорил что попало, и — что хуже всего — мог вольно или невольно кого-то оскорбить.
Во времена моего детства в разговоре со мной он вообще был обычно груб, редко слушал, что я говорю. Порой, помню, я ему рассказывал что-то для меня важное. Он вроде бы слушал, кивая, а потом ни с того ни с сего перебивал, спрашивая о чём-то совершенно другом, не имевшем никакого отношения к моей «исповеди», и мне становилось ясно, что он меня не слушал вообще. Впрочем, он редко давал мне высказаться, как правило, говорил он — в манере раздачи распоряжений и инструкций, которые нельзя было обсуждать, так как я всё равно всегда был для него «тупицей» и «балбесом».
И вот в последнее время, с тех пор как я с ним снова сблизился после его операций на сердце, я стал замечать за ним некую странность. С него слетел налёт всезнайства, заметно изменилась его манера тут же, не задумываясь, отдавать распоряжения. Я стал замечать, что перед тем, как что-то сказать, он порой колеблется, раздумывает, будто бы пытается подобрать нужные слова, чтобы выразить свою мысль. Такое с ним случалось пока нечасто, однако случалось, и этого невозможно было не замечать.
— Тут ситуация с Эми, — сказал он. — Она сегодня не такая, как обычно. Она вся распухшая и дрожит. Как будто больная. Может, это у неё fucking вирус?
— Где она сейчас?
— Здесь, у меня. Я дал ей две таблетки тайленола, как она попросила. Я думаю, нужно вызвать «скорую». Но она не хочет ехать в госпиталь.
— Ничего не делай. Жди меня, я сейчас приеду.
Вскоре я уже мчался по шоссе вдоль Гудзона. Превышая дозволенную скорость, нёсся под семьдесят миль в час, обгоняя машины.
«Какого чёрта я еду её спасать? Почему меня вообще это должно волновать? Она ведь ждёт своего уголовника из тюрьмы», — говорил я себе.
Но в душе, конечно, я был рад, что сейчас наконец увижу её, потому что ужасно по ней соскучился.
— Где она? — спросил я у отца, открывшего мне дверь своей квартиры.
— Здесь, в гостиной. Хорошо, что ты приехал. Её не было четыре дня, а сегодня пришла. Посмотри, в каком она состоянии, — лепетал отец, семеня за мной следом.
Эми лежала на диване, поджав ноги к животу, а руки прижав к груди. Смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. С уголка её полураскрытого рта стекала тягучая слюна. Она вся дрожала. Её серые шерстяные штаны были в каких-то пятнах. Перед кроватью на полу валялись её грязные кроссовки.
— Не пойму, что с ней. Утром она пришла, ещё была более-менее, сказала, что у неё болит голова. Но через пару часов стала совсем никакой, — сказал отец, подойдя к ней. — Я вижу, что тебе лучше не становится, только хуже. Мы должны вызвать «скорую».
— Я не хочу ехать ни в какой госпиталь. Мне скоро станет лучше, и я пойду домой.
— Что у тебя болит? — спросил я, сделав шаг к ней, хотя уже отлично знал, что с ней и почему она в таком состоянии.
— Живот. И тяжело дышать. Меня всю трясёт, и голова раскалывается, — ответила она, даже не глядя на меня. — Мне так плохо, что, кажется, сейчас умру. Так плохо мне ещё никогда не было. Я вижу какой-то странный свет, какие-то белые пятна вдали. Я боюсь, мне страшно…
— Принеси воды, скорее, — велел я отцу.
Из кармана джинсов я достал две пластинки с красными продолговатыми таблетками, которые я взял из отделения «скорой». Отделив ногтем в уголке фольгу, сорвал покрытие и положил две таблетки себе на ладонь.
— На, бери, — я помог Эми приподняться, чтобы она приняла таблетки, отец дал ей чашку с водой, чтобы она запила.
— Что это за таблетки? — спросила она.
— Не переживай. Бери, и всё, — я поддерживал её сзади за шею, слегка наклонившись к ней. Мне в нос ударил резкий отвратительный запах, какой обычно исходит от алкоголиков.
Я чувствовал, что моё сердце сейчас разорвётся от чувства вины — ведь Эми пила из-за меня, после той дурацкой сцены ревности, которую я ей недавно устроил! «Да, конечно. После нашей последней размолвки, когда я ушёл, хлопнув дверью, она пила четыре дня подряд».
— Сейчас тебе станет лучше. Потерпи, — сказал я, бережно укладывая её на спину. — В госпиталях сейчас полно ковидных, не думаю, что для нас это лучший вариант. Мы справимся сами. План такой: я принесу из госпиталя ещё таблетки на неделю. Мой пропуск позволяет мне открывать двери в комнате, где хранятся лекарства.
Она слабо улыбнулась.
— Ты для меня будешь воровать таблетки из госпиталя. Смотри, будь осторожен, чтобы и тебя не лишили прав медработника так же, как меня когда-то.
— Не переживай. Дэд, она останется у тебя до вечера. А я поеду сейчас на работу, я отпросился на час. После работы вернусь с таблетками, и мы решим, что делать дальше, окей? — сказал я ему, причём приказным тоном. Мысленно отметил, что теперь я разговариваю с отцом точно так же, как он когда-то со мной, вернее, не разговариваю, а
