Он прижал ее к своей груди, гладя по волосам. Его взгляд смягчился.
– Видишь ли, Пейдж, я без ума от тебя. Я не хочу делиться тобой. Я хочу, чтобы мы с тобой могли путешествовать. Я хочу иметь возможность свободно сказать: «Давай завтра поедем в Италию», не чувствуя себя виноватым в том, что оставляю ребенка одного.
Пока он сидел и бился, пытаясь ей все это объяснить, она жаждала поспорить с ним, но не могла придумать, что сказать.
И самое странное, что она сама была не уверена, хочется ли ей того, что она собиралась отстаивать в споре. Скорее всего, ей просто не хотелось отсекать саму возможность иметь ребенка, а для этого надо было убрать последнее условие из контракта.
Конечно, Пейдж согласилась.
Он предложил показать контракт адвокату. Пусть это будет Сьюзен или кто-нибудь из ее юридической фирмы. Но Пейдж, едва дочитав до конца, взяла ручку и подписалась под своей судьбой.
Ожидая, пока зажжется зеленый свет на углу бульвара Сансет и Витте Драйв, Пейдж вдруг почувствовала такую тошноту, что свернула в парк, выскочила из машины и бросилась к обочине. Ее вырвало.
Она еще довольно долго оставалась там, скорчившись на коленях на траве и обхватив себя руками, напуганная и беззащитная.
Поздравляя себя с победой, она все-таки не могла понять своей реакции: конечно, Тори и Сьюзен не смогли бы согласиться с условием не иметь детей, но не Пейдж. Она никогда не относилась к тому типу чересчур «женственных» женщин, целью всей жизни которых было материнство.
Она даже не слишком увлекалась куклами. А когда все же играла с ними, то лишь для того, чтобы вообразить себе, как станет девушкой. Играя с Барби, она придумывала для нее потрясающие наряды и украшения. Вместе с ней путешествовала по всему миру, знакомилась со звездами кино и музыки. И в конце концов выходила замуж за великолепного, богатого красавца.
И уж во всяком случае она занималась этим совсем не для того, чтобы удовлетворить какие-то там непреодолимые материнские инстинкты.
Пейдж вдруг почувствовала, что скучает по матери. Ей вдруг захотелось поговорить с ней, где бы та ни была, даже на небесах, играя, возможно, со своими подругами в карты, маджонг или лото.
Она бы спросила мать, что ей делать. Ей было необходимо, чтобы мать поддержала ее, дала спокойствие, уверенность и силу.
Но, скорее всего, она лишь озадачила бы свою мать, которая понимала Пейдж не больше, чем своего мужа. У нее не было ни терпения, ни сострадания к мечтателям, к людям, которые пытались вырваться за пределы комфорта, этими попытками подвергая опасности свое благополучие.
Она была убеждена, что мать посчитала бы ее кошмарной личностью. Она и сама чувствовала себя такой.
Выйти замуж из-за денег, а не по любви. Даже вообще больше не веря в любовь.
А почему, собственно, она должна в нее верить? Любили ли друг друга ее родители? Нет, они лишь чувствовали себя виноватыми друг перед другом, одновременно друг на друга обижаясь.
Почему она не могла вспомнить хоть кого-нибудь, кто бы действительно любил друг друга, кто бы мог послужить ей примером? Тогда у нее появился бы идеал, за которым стоило следовать.
И сейчас у нее была бы причина порвать на кусочки брачный контракт и бросить его в знаменитую физиономию Ники.
Если бы она хоть чуть-чуть верила в идеальные отношения, то никогда бы не подписала контракт. Но, подписав его, она не была уверена, что сможет жить в мире с самой собой.
Какое предательство по отношению к ребенку, который, как она подозревала, рос в ней, и какое предательство по отношению к Марку.
Заливаясь слезами и рыдая так, как она не плакала с самого детства: с истерикой и удушливыми заиканиями, – она вернулась в машину и вместо работы поехала прямо в квартиру Марка.
Испуганная, отчаянно нуждающаяся хоть в капельке ласки, она устроилась на полу в коридоре под его дверью, моля, чтобы он пораньше вернулся с занятий.
– Пейдж?
Она чувствовала себя ужасно, находясь в какой-то отключке. Услышав, наконец, успокаивающий звук знакомого голоса Марка, она внезапно очнулась и увидела, что он приближается с портфелем под мышкой и ключом в руке. Он выглядел таким свежим, его кудрявые светлые волосы образовывали растрепанный ореол вокруг головы. Он был одет привычные джинсы и простой голубой джемпер, который она видела на нем в первый раз.
Когда Пейдж попыталась заговорить, мир перед ней вдруг потерял четкие очертания, и из глаз брызнули слезы.
Марк, озабоченно обняв за плечи, помог ей подняться, проводил в квартиру и усадил на кушетку.
Она совершенно не заметила, как просидела под его дверью почти целый день, и удивилась, обнаружив, что небо уже стало ярко-оранжевым.
Прошел почти месяц с тех пор, как Пейдж была здесь последний раз, и его квартира теперь казалась ей гораздо меньше, чем прежде. Теперь она была скорее тоскливой, чем романтичной. Ткань на древней мебели, которую он собрал из разных мест, износилась, а может быть, просто была дешевой с самого начала. С того места, где она сидела, был виден почти каждый дюйм всей квартиры. Она попыталась представить себе Ники, похожего на Голиафа, в этой квартирке. Это было бы похоже на слона в посудной лавке.
– Все в порядке, – заверил Марк, когда она попыталась собраться с силами, чтобы объяснить свой неожиданный визит. – Ш-ш-ш. Не надо ничего говорить. Просто успокойся. Ничто не может быть настолько ужасным, мы все уладим.
Он сел рядом и прижал ее к себе. Она положила голову ему на плечо, и его рубашка быстро стала намокать от слез.
Так замечательно снова оказаться в его объятиях, так спокойно, и не нужно стараться быть «на уровне», можно расслабиться и просто побыть самой собой. Он целовал ее в голову, приговаривая что-то успокаивающее, заставляя расслабиться и излить все, что накопилось.
– Хочешь попить что-нибудь? – спросил он, на секунду отодвигаясь, чтобы взглянуть на нее.
Она кивнула.
– Немного сока? Молоко? Чего-нибудь покрепче?
Она кивнула, соглашаясь на «что-нибудь покрепче».
Он вышел и через минуту вернулся с бутылкой красного вина, штопором и двумя бокалами. Она знала, что это была одна из тех бутылок, которыми он дорожил, – подарок друга-профессора, и была тронута тем, что он открывал эту бутылку для нее.
Под мышкой он держал коробку салфеток, которую опустил ей на колени.
– Хочешь поесть что-нибудь? Ты голодная? – спросил он, вытаскивая пробку из бутылки.
Хотя было почти время обеда, а она не ела с утра, она отрицательно помотала головой, так как снова почувствовала приступ тошноты и прикрыла рот салфеткой.
Затем, после пары успокаивающих глотков вина, она повернулась к Марку. Опасаясь его реакции, и сама не зная, какую именно хотела бы увидеть, почти шепотом она произнесла:
