Позже, когда мы в сопровождении Ковбоя, то есть все-таки втроем, отправились в ресторан «Обитель птиц», где всегда играл джаз, и слушали Джимми Скотта, я наслаждалась своей победой над Франком.
Глядя на этого старого кастрата-певца, словно он мог служить сексуальным объектом, я решила сохранить Ковбоя на будущее. Франк уже был наказан за свои поступки, о которых я давно забыла. Я наблюдала за старым певцом, словно, кроме него, в зале никого не было. Маленький человечек пел, а зрители в зале замерли в религиозном экстазе, точно слушали что-то духовное, сулящее им отпущение грехов.
Мои глаза задержались на голове старого певца, его волосы были разделены пробором, обнажавшем полоску черепа. Он был похож на цыпленка. Черный цыпленок с белой головкой. Величественный и в то же время трогательный. Но все-таки цыпленок. Ручки у него были маленькие, этакие ласковые когтистые лапки с большими блестящими часами, — наверное, это был «Ролекс», — на левом запястье. Весьма поношенный, но безупречно вычищенный смокинг с клапанами над карманами. Этот смокинг напомнил мне старый фильм с Фрэнком Синатрой, название которого я забыла.
Тело певца как будто не заполняло его одежду. Колени были скрыты странными расклешенными брюками. Но что-то невидимое помогало ему прочно держаться над своими лакированными ботинками. Черный завиток, похожий на пропеллер, подчеркивал границу между кожей и волосами. Скулы, будто отшлифованные морем скалы, поднимались над заснеженным ландшафтом лица. Глаза еще не открылись, как у новорожденного котенка. Длинные руки напоминали провисшие канаты между суставами прошлого и движениями будущего.
«It’s beautiful»[7], пел он, а сам был живой мумией, державшейся вертикально вопреки силе притяжения. Его уши, слишком большие по отношению к голове, напомнили мне, что я где-то читала, будто уши у человека растут всю жизнь, и чем человек старше, тем больше его уши доминируют над всем остальным. Даже если человек потеряет слух, ушная раковина, покрытая розовой кожей, продолжает расти и развиваться. И когда тело утратит свою упругость и сморщится, уши будут торжествовать, каждое на своей стороне головы. Через них будет просвечивать весеннее солнце, словно это два славных трофея, из которых торчат пучки жестких волос. Нос у него был плоский и как будто удивленный, словно не знал, для чего он предназначен. Манишка в клубах табачного дыма казалась слишком белой — точь-в-точь, как на неоновой рекламе стирального порошка. Сначала я не могла рассмотреть зубы этого старого человека, казалось, темнота и джаз поглотили их или пытались скрыть то, чего у него не было. Но вдруг мелькнул просвет, сперва в уголках рта, потом обнажились все зубы, похожие на пожелтевшие жемчужины, годами хранившиеся в слишком теплом сейфе.
Он представлял собой Песню, которая была вовсе не песней в обычном понимании этого слова, а мягкой капитуляцией старости перед музыкой. Голосом старика или криком новорожденного, которые стараются передать не красоту, а только голую боль. И даже не боль, а ее наготу.
«I never meant to make you cry»[8]. «I never meant to hurt you»[9]. Его сложенные руки умели держать не только микрофон. Можно было представить себе, что они держали чью-то руку или какую-нибудь одежду. Или бритву. Может быть, открывали дверь. Но не здесь, здесь они лишь помогали сосредоточенности певца и силе песни.
Это был незабываемый вечер! И уже на другое утро я переспала с Ковбоем, пока Франк занимался своими делами.
— Ты этого не сделала! Это неправда! У тебя не могло быть связи с другим мужчиной! Ведь там был Франк! — возразила я.
— Ну и что, он был занят своими делами. И это случилось только один раз. Потом я рассказала ему об этом и объяснила, что была в панике от одиночества в этом огромном городе.
— И он тебе поверил?
— По-моему, да, — равнодушно сказала она.
— А что стало с Ковбоем? — спросила я, забыв закрыть рот.
— На другой день он повел меня во Всемирный Торговый Центр. Если не ошибаюсь, там сто десять этажей, мы поднялись на крышу южной башни. Я подошла к перилам и заглянула в немыслимую глубину. Город, быстрое, мелькающее движение на улицах, огни, люди-букашки, снующие как микробы под микроскопом, зеленые пятна парков. Прямые улицы образовывали клетчатый узор, словно сшитые вместе лоскуты выцветшего ситца. Свинцово-серые, ржаво-красные, черные. Ослепительно-белые и затейливые переплетения теней. Нам была видна только поверхность этого сложного узора. Небоскребы казались сложенными из кубиков и теснили друг друга. Светло-голубое небо с молочно-белыми облаками было важной частью этой американской мечты. Пока мы стояли на башне, краски изменились. Солнечный свет проник в каждый уголок, даже в те, о которых я только догадывалась. Можно сказать, я поняла, что видит Господь, когда смотрит на нас. Снующие муравьи, возомнившие, будто они что-то собой представляют только потому, что умеют держать в руках вещи, или толкать что-то перед собой, или садиться в маленькие жестяные банки и катить по земле. Ему достаточно было дунуть, или слегка толкнуть, или войти в союз с иными богами и заставить их послать в воздух любые предметы, и Он уничтожил бы тысячи и тысячи людей.
— А Франк был там с вами?
— Я думала, тебя интересует Ковбой… Нет, я же сказала, что Франк был занят своими делами. Или бог его знает чем.
— Тебе не кажется странным, что у Франка были в Нью-Йорке какие-то дела?
— Нет, а почему это должно быть странным?
— Ведь он торгует норвежской крестьянской мебелью, — сказала я, не скрывая своего недоверия.
— Ты верна себе! Какая разница, чем он там занимался? Не могла же я все время ждать, когда мы наконец хоть на мгновение останемся вдвоем. Я думала, тебя интересует Ковбой.
— Где же это случилось? — спросила я с любопытством старой ханжи.
— В его номере в «Алгонкуине», конечно. У него были страшно большие ноги. Я это заметила, лишь когда он поставил у кровати свои ковбойские сапоги. Длинная шея. Уши напоминали крючки, на которые можно повесить, что угодно. В одном ухе у него была золотая серьга. Нос похожий на нос Сидящего Быка[10], что вполне естественно для того, кто все детство глотал романы об индейцах. Длинные черные волосы с проседью были заплетены в косичку. Я никогда не лежала в постели с мужчиной, у которого была бы косичка, она все время хлестала меня по лицу. Это было скорее странно, чем эротично. Но тело у него было в отличной форме. Казалось, он поджарился на гриле. Я так и видела, как он, прикрепив к рукам и ногам вакуумные присосы, медленно вращается на вертеле, чтобы получить ровный американский загар. Он был из Техаса, узкобёдрый, без того бычьего загривка, который, позволю себе заметить, бывает у людей, употребляющих в пищу нездоровые продукты. Или мясо бычков, которых держали в такой тесноте, что они не могли двигаться. Ковбой рассказал мне, что запах загонов для скота можно уловить на расстоянии нескольких миль благодаря застоявшемуся запаху бычьей мочи.
