Но вот еще странность: раньше в постели он меня обнимал, ласкал, и до, и после, а тут сначала набросился, как бешеный, а после чуть не оттолкнул, будто ему противно. Вот блин, думаю. Что тогда хорошего в этих ваших приворотах?
Когда он про бабку ясновидящую рассказал, и про то, что она его отчитывать собирается, я обрадовалась. А что плохо будет, не беда, перетерплю. Так я тогда решила. Ему все равно по командировкам мотаться, так я с ним не поеду, пусть думает, что это ему без меня тошно. Зато потом станет, как был, и любовь у нас закрутится лучше прежнего. Тем более что теперь он свободен.
Знать бы, какая каша дальше заварится, я бы, наверно, все бумажки с заговорами сожгла и Ваню за ручку домой отвела. Но я уперлась — характер такой. Вижу ведь: меня любит, что ж мне его жене-то вручать в подарочной упаковке? А его конкретно на две части разрывает, то туда, то сюда, что ни день — все снова-здорово. С утра без меня умираем, а вечером у нас, видите ли, жена. Или наоборот. Из командировки ко мне рвемся, а от меня — домой. До койки от страсти трясемся, а после только и разговору: ах, какие мы сволочи, и до чего Тату жалко. И почему же ты, Лео, не можешь проявить сострадание? А я, блин, наверное, мать Тереза! Чувствую, достали меня эти качели, сил нет. Раньше сплошная радость была, а теперь одни мучения. А главное, не понимаю уже, в чем дело, кто виноват: я с приворотом или бабка с отчиткой? Или ничего этого не существует, а мужики все так мечутся? Кстати, самой мне тоже хреново было, очень, депрессуха косила, но я терпела.
Потом вдруг он объявил — из командировки звонил, не помню, откуда — что решил домой вернуться. Я так и ахнула: вот бабка сволочь, допросилась у своих планет! Но не сдаваться же? Я за тетрадки. Боязно, конечно, как бы еще больше не напортить, а с другой стороны, может, это вообще все фигня. Короче, выбрала что полегче, без волос и куколок. Позвонила Ване, говорю: «Давай простимся по-хорошему. Приезжай, поужинаем, а там возвращайся к своей Тате». Он согласился. Встретились. Ужином, понятно, дело не ограничилось. И в определенный момент я мысленно ему приказала: «Люби меня или умри без меня!» А после тихо-мирно домой отправила. Поцеловала, поблагодарила за все. Прямо овечка Долли.
Продержался он там три дня. И мучился жутко, сам рассказывал. Только когда ушел, лучше не стало. Я его просто не узнавала. Больной какой-то, псих ненормальный. Глаза стеклянные, смотрит насквозь, потный весь, на лбу капли, за голову то и дело хватается, рыдает чуть что… и хуже всего, пить начал часто, а как выпьет, совершенно дурной делается, в машину садится и по городу круги нарезает, вроде смерти ищет. Страшно. Из командировок то звонит, то пропадает. То ласковый, то гавкает как собака…
В общем, в один прекрасный день сорвало меня. Прощай, говорю, любимый, у меня, между прочим, жених есть. Я ж его, пока суд да дело, не бросала. Что я, совсем кретинка?
Вот уж не думала, что Татка способна настолько перемениться. Мужики у нее всю жизнь по струнке ходили, и Ваньку своего строила — только в путь, и в смысле убеждений отличалась несгибаемостью, так что после Ванькиных финтов ей полагалось поступить по законам советской кинематографии: выкинуть с чемоданом и забыть, как зовут. С Гришей-то своим, за которого в институте замуж собиралась, разделалась хирургически, семь раз отмерять не стала. А ведь сама была виновата, что он с какой-то занудой связался, не выдержал, что вокруг его Татошки вечно толпа. С одним в театр, с другим на выставку, с третьим в Дом композиторов, четвертый с ее собакой гуляет, пятого в магазин за хлебом отправили. И ни с кем ничего такого, все к вечеру дружною толпой собираются и чай у Таткиных родителей пьют. Только Гришу в какой-то момент торкнуло, что ему, изволите ли видеть, внимания не хватает, и рядом сразу образовалась барышня; он вообще-то был мальчик красивый и умный, что называется, завидный жених. Барышня выступила беспроигрышно: объявила о беременности. Гриша, естественно, метнулся к Тате с рыданиями: что делать, я тебя люблю, скажи, что выйдешь за меня замуж, и я с той порву, только с ребенком буду помогать. Тата и слушать не пожелала, хотя любила его, обстрадалась вся, но и после, когда беременность — кто бы сомневался? — оказалась мнимой, ренегата не простила, хотя он разве что сфинктер на британский флаг не раскроил, умолявши; даже при Иване года три-четыре цветы под дверь носил и письма писал. Такой вот у нашей Таты характер железный. Был когда-то.
А теперь она — сдутый воздушный шарик. Как будто из нее жизнь выкачали. Вид потерянный, глаза пустые — не человек, оболочка. Зомби. Ходит, не понимая, где верх, где низ, простых действий выполнить не в состоянии, скажешь: «Чайник поставь», пойдет и забудет. Сын, свекор все сами по хозяйству, а она и не замечает. Хорошо, Иван, когда в гостиницу переехал — ох, попадись он мне, я бы ему сказала пару ласковых! — сообразил первой жене позвонить, и она внуков у Татки забрала. Тяжело бы пришлось бедным малюткам… но если серьезно, только их сейчас Татке не доставало. Впрочем, не знаю, может, наоборот? Были б серьезные заботы, она бы не стала по сто лет у Сашки торчать? А то чуть не каждый день к ней ездит и всех знакомых туда перетаскала, Протопопова своего буржуйского и прочих вполне здравомыслящих товарищей. Я, говорит, Умка, все понимаю, не думай, что я с ума сошла, просто мне так легче. Не знаю, откуда она сошла, но в последний месяц Сашка у нее точно вместо гуру или сенсея; что ни скажет — например, в трех церквях сорокоуст во здравие заказать — Татка делает. Да еще мне с полоумным видом пересказывает, как на Ивана порчу навели, и что он творил, и как баба Нюра обещала его к Новому году отчитать и домой вернуть. Вот счастье великое.
— А до того момента ты намерена пребывать в анабиозе? — спрашиваю.
— Почему в анабиозе? Я приспосабливаюсь. Сашка говорит, Ивана у меня увели, чтобы показать: дальше так жить нельзя, пора измениться. И чем скорее я стану другой, тем раньше он вернется. Я стараюсь.
— И что же за альтруист решил тебя уму-разуму научить? Его девица?
— Не издевайся. Как выражается Сашка, это «там, наверху» решили. Не делай такое лицо, я ее просто цитирую.
— Лица я не делаю, но, по-моему, ты стала к этому слишком серьезно относиться. А надо бы делить на восемь.
— Ты же сама к бабе Нюре ездила, составчик брала, и от родового проклятия тебя отчитывали.
— И что? Я не готова все отрицать только потому, что оно не одобрено Минздравом. И, как нормальный материалист, к тому же медик, обязана испытать на себе. А составчик мне во многом помог. Надо будет, кстати, к врачу сходить, проверить ощущения… Что касается отчитки, мне тогда, как и обещали, о-о-очень несладко пришлось, причем происходило нечто труднообъяснимое. Голова, сердце, пес с ними, к этому мне с моей работой не привыкать, но дерматологических проблем, ты свидетель, у меня никогда не было. А тут такая аллергия началась, наши в больнице только глаза выпучивали. Как надену перчатки, под ними сразу сыпь, язвы, чуть ли не кровавые пузыри! Или случайно заденешь чем-то по руке, легонько, а на коже моментально выпуклый красный шрам. Никакие антигистамины ни шиша не помогали. А как только отчитка кончилась, все прошло.
