Но Бернар! Чертов сукин сын! Ведь она была его первой настоящей любовью. Она точно знает. Как можно быть таким неблагодарным…
Матильда едва сдерживала слезы. Комок застрял в горле, готовый вот-вот прорваться нервным срывом, слезами и истерикой. Но нет, так нельзя. Если все всплывет, она уж точно не увидит Бернара больше никогда. Надо справиться.
Тома перевернул страницу альбома и приступил к очередной части семейной хроники. Что-то насчет двоюродных кузин, словно это и впрямь кому-то интересно! Ничего, она справится. Она всегда справлялась.
Итак, Тома и его кузины. Забавно было слушать о каких-то дальних родственниках Бернара, о которых сам он вряд ли помнил в те времена, когда они были вместе. Кто бы мог подумать, что из него выйдет такой отменный семьянин. Уж во всяком случае, не он сам!
К тому времени они встречались уже несколько месяцев. Несколько месяцев для Парижа — немалый срок, порой в него вмещается едва ли не половина жизни. Париж выпивает вас без остатка, как опытный гуляка бокал шампанского на рассвете.
— Я тебе должна признаться, — говорила однажды Матильда своему возлюбленному, — хотя мне немножко и стыдно, что когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно почувствовала, что ты будешь моей радостью. Нет, нет, я себя не воображала какой-то победительницей, хищницей, соблазнительницей, но я ясно почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один такт, близко-близко друг к другу! Ах! Эти первые, быстрые, как искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы знакомства.
Мне трудно иногда сдерживать себя, и я то и дело совершаю маленькие глупости. Но я знаю, ты всегда простишь меня, что бы ни случилось.
Бернар согласился. Да, он принимает свою подругу такой, какая она есть, или по крайней мере старается принимать. Правда, у него не каждый раз получается, но он действительно старается.
На рассвете, в косых лучах золотого утреннего солнца она вопреки бессонной ночи вдруг так похорошела, так порозовела и посвежела, словно только что каталась на коньках по замерзшему озеру в Швейцарии или приняла душ, стоя под горным водопадом. Она так и благоухала вся снегом и фиалками.
— Давать в любви обещания и клятвы… Разве это не грех перед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого, пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют черной болезнью.
Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против моего желания. Нет, уж лучше сразу конец: обида — плохая помощница желаний.
Или пример: вот прошло время и тебе приелись, скучны стали мои ласки. Представляешь — вместо праздника любви наступили утомительные, тоскливые будни. Скажешь — такого не будет? О, как я на это надеюсь!
Но вдруг! Тогда скажи сразу. Скажи, и я сей же час покину тебя навеки, чтобы не докучать тебе собой, чтобы не видел ты меня и не слышал обо мне никогда ни хорошего, ни плохого, чтобы у каждого из нас была потом другая жизнь, отличная от нашей общей.
Скажи мне тогда прямо и просто, как другу — прощай! Поцелуемся в последний раз и разойдемся. И хотя жизнь без тебя будет отличаться от жизни с тобой, как супермаркет от райских кущ, я не дрогну. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый нищий!
Вот и все, что я, Матильда, хотела тебе сегодня сказать. Пусть это будет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция, или еще — первая глава в катехизисе любви.
Она прильнула к Бернару, обняла его, приникла губами к его губам и стала говорить шепотом, и слова ее стали, как быстрые поцелуи:
— Под этим договором подписываюсь я, Матильда, и вот эти руки, эти глаза, эти губы, эти груди и все, что у меня есть в сердце и в душе, принадлежит тебе, Бернар, пока мы любим друг друга.
Бернар ответил тоже шепотом:
— Этот договор подписываю и я.
* * *
Бернар и Матильда понемногу открывали для себя друг друга, как открывают, понемногу узнавая, конкистадоры новые земли или старатели, разрабатывая, новые залежи драгоценных металлов.
В любви Матильда была, как казалось Бернару и как, вполне вероятно, было на самом деле, истинной избранницей. Талант есть талант, и гениальный музыкант столь же редок, как и гениальная возлюбленная. Все от Бога, как говорили древние.
Иногда Бернару в голову приходила одна мысль. Ему виделось так: инстинкту размножения неизменно подчинено все живущее, растущее и движущееся в мире, от клеточки до Наполеона и Эйнштейна, но только человеку, этому цвету, перлу и завершению творения, ниспосылается великий и таинственный дар любви.
Но посылается совсем не так уж часто, как об этом принято говорить и думать. Случаи самой чистой, самой преданной любви частенько выдуманы — увы! — талантливыми поэтами, жаждавшими такой любви, но так и не нашедшими ее в этом жестоком мире.
Все люди в общем-то умеют мыслить, если только не иметь в виду качества мыслей, и оттого настоящих философов человечество знает от силы один-два десятка. Любой сумеет нарисовать фигуру человека (опять-таки если не иметь в виду качества рисунка): кружок с двумя точками-глазами и вместо рук и ног по две пары палочек. Миллионы художников рисовали несколько лучше, а кое-кто и заметно лучше, но всегда оставались пределы: никто не мог сравниться с Рафаэлем, Леонардо, Рембрандтом.
Кто из живущих не способен промурлыкать легонький мотивчик и даже подобрать его одним пальцем, случайно оказавшись на скромной вечеринке у друзей за расстроенным роялем? Но наши музыкальные способности совсем не сродни гению Бетховена, Моцарта или Вагнера и не имеют с ними, прямо говоря, ничего общего.
Иные люди от природы наделены большой физической силой. Другие родятся с таким острым зрением, что невооруженным глазом видят кольца Сатурна. Так и любовь. Она — высочайший и самый редкий дар неведомого бога.
Подумать только! Сколько людей с сотворения мира занимались тем, что теперь называется сексом, наслаждались, размножались, и делали это в течение примерно последнего миллиона лет, но много ли раз случалось слышать о большой и прекрасной любви, о любви, которая выдерживает всякие испытания, преодолевает все преграды и соблазны, торжествует над бедностью, болезнями, клеветой и долгой разлукой, о высшей любви, которая сильнее смерти?
В воображении ему рисовалась огромная лестница, ведущая от темной, усеянной обломками цивилизаций и разбитых иллюзий, покрытой прахом земли вверх, к вечному небу или еще выше.
* * *
Бернар сам иной раз дивился рождающимся в его мозгу образам, полагая их в глубине души за откровенный бред, но при этом продолжал мысленно подтверждать, развивать свою теорию разнообразными доводами. Увы, по его тогдашнему, восьмилетней давности, мнению, была лишь одна эпоха, когда человечество вдруг содрогнулось от сознания той грязи, мерзости и пакости, которые засосали любовь и сделало попытку вновь очистить и возвеличить это чувство, хотя бы в лице женщины. Временем таковым Бернар, будучи человеком пылким, молодым и склонным к романтике, полагал европейское средневековье с его культом Прекрасной Дамы и традицией всеобщего и безоговорочного преклонения перед женской красотой. И он совершенно искренне горевал, что за несколько столетий это почти священное служение женскому началу выродилось в карикатуру, в откровенное шутовство и фарс.
