Не знаю, сколько находилась без сознания, но проснулась в сером и сыром подвале. На потолке местами виднелась ненавистная мне плесень, от которой стояла жуткая вонь. В подвале была лишь одна лампочка, которая кое-как освещала ужасное помещение. Она висела на оголенных проводах и время от времени покачивалась от сквозняка, это было жутко.
Я лежала на старом вонючем матрасе, прикованная цепью к батарее. Представляешь, нас посадили на цепь, словно мы не люди, а собаки дворовые. Я оказалась не одна, было ещё три клетки — и в двух из них девушки. Их звали Саша и Катя. С Сашей мы изредка общались, когда его не было, а вот Катя… Не знаю, что он нам колол и подливал в воду, но после мы становились, как овощи, вялые. Мы всё видели, чувствовали, но не могли сопротивляться и кричать. Катя была у него давно, очень давно. Настолько, что потеряла себя. Она всегда сидела, взявшись за колени, и раскачивалась в разные стороны. Последнее время он ей даже ничего не колол, от Кати осталось только тело… пустое, безэмоциональное.
Самое страшно — это осознавать то, что и мы могли бы стать такими же.
Не знаю, как сейчас, но тогда следователь сказал, что Катя проходит лечение в специализированной клинике. Я не думаю, что она оттуда выйдет. А нам просто повезло, наш мозг ещё жил.
В подвале у него была лаборатория, он работал над чем-то. Говорил, что это лекарство сделает его известным на весь мир ученым, хотя сомневаюсь. Мне кажется, что это был наркотик. А он самый настоящий псих…
А ещё он всегда был в медицинском халате и маске. Единственное, что я видела, — это его холодные серые глаза. Их я никогда не забуду! Он даже шапочку натягивал так, чтобы спрятать брови, до того боялся, что его узнают… Он просил называть его Хозяин.
Это так мерзко…
Когда у него было хорошее настроение, мы хорошо ели. Ну как хорошо, если две или три вареные картошки и куриная голень можно считать за хорошо, то да. До сих пор не понимаю, почему именно это. А когда плохое…
Он нас избивал и насиловал, всегда!
Но не это самое страшное, что было…
Ещё у него был интерн, он тоже всегда был одет, как он.
Интерн любил БДСМ и часто над нами экспериментировал, ему нравилось смотреть на наши слезы и боль. Он, будто вампир, питался нашими эмоциями, поэтому никогда ничего нам не колол и не заставлял пить. Он с омерзительным удовольствием смотрел на то, как нам больно, как мы плачем и просим его остановиться. Я иногда даже просила, чтоб он вколол мне ту дрянь, чтобы не чувствовать ничего. Когда мы оставались без сил, он брал лезвие и рисовал шрамы на теле. Это была адская боль, которая вызывала на его лице удовлетворенную улыбку. Некоторые шрамы были глубокие и долго заживали.
Чертовски унизительно… все это… говорить. Но Лена сказала, что мне станет легче, как я все расскажу. В общем, после того как они… ну, ты понял… Играли они по несколько раз в неделю, когда кто-то один, когда сразу двое…
Я сижу на любимом диване и сжимаю руками декоративную подушку, смотря пустым взглядом в окно. Там ночь и видны только огни города — не погасший свет в окнах домов и фонари на дорогах. И ни одной звезды в небе, чтобы загадать желание и забыть о кошмаре. Да и в нашей квартире стоит пугающая до смерти тишина. Такая, что по телу пробегает холодок.
Мне страшно посмотреть Марку в глаза, увидеть в них разочарование. Он ведь ничего не знал, кроме того, что я была изнасилована. Не знал о моих шрамах, которые я старательно прячу. Хотя он и сейчас о них не знает.
Глубоко вдохнув, смотрю на Марка. Он сидит, облокотившись на колени, пальцы рук сложил в замок и подпирает ими подбородок.
Он смотрит в карту путешествий пустым взглядом, а по его щекам текут слёзы…
Настоящие. Огромные капли.
Резко отшвыриваю в сторону подушку, перебираюсь ближе к нему и спускаюсь на колени, чтобы оказаться лицом к лицу. Аккуратно стираю ладошками слезы с мужских щек, немного колючих, и начинаю уже не просто всхлипывать, а рыдать навзрыд. Марк переводит на меня убитый взгляд, в котором, я вижу, плещется адская боль и безысходность.
Аккуратно, будто боясь, что причинит мне боль, он берет мои трясущиеся руки в свои сильные и немного шершавые и начинает целовать каждый пальчик. Словно выпивая мою боль. Дыхание разом перехватывает и по щекам катятся горькие слезы. Слезы прощения, понимания. Тихо всхлипывая, наблюдаю, как он медленно сползает с дивана на пол и крепко меня обнимает. Плавно скользя руками по спине, зарывается в мои волосы и шепчет в макушку «прости», не переставая.
В эту минуту я понимаю, как глупо было отталкивать от себя самого родного и любимого человека. Того, кто принял бы меня любой.
— Марк, всё хорошо. — Касаюсь пальцами его лица, стираю оставшиеся слезинки со щек. — Это всё в прошлом. Понимаешь, в прошлом?
И кого только я хочу в этом убедить? Не знаю.
— Нет, Лисёнок. — Он опускает голову и садится на пол, опершись о диван. — Прости, маленькая, что я не смог тебя защитить.
— Ты не виноват. От такого никто не застрахован.
— Да… Не застрахован…
— Марк, это ещё не всё… — произношу тихо и замираю на полуслове. В груди начинает грохотать, а в горле будто специально ком колючий проволоки оказался, терзающий, мешающий говорить важные вещи. — Я не могу иметь детей, — произношу сипло.
Жмурюсь, боясь открыть глаза и взглянуть на Марка. Мне страшно подумать, что я могу в его глазах увидеть разочарование или боль. Не знаю… Я еще не определилась, что страшнее всего.
— Лисенок, — тихий шепот ласкает мочку уха, заставляя резко распахнуть глаза и отпрянуть. — Вот и отлично. Я знал, что этот трюк сработает. — Он усмехается и прячет взгляд, только я успеваю заметить в нем ненависть. Лютую ненависть.
Он взбешен. Он чертовски взбешен. Зол на них за то, что они посмели сотворить со мной, за мои адские мучения и до сих пор не исчезающие страхи. За то, кто я сейчас. Трусливая девочка, которая боится своего мужчину.
Он ненавидит их за нашу несостоявшуюся мечту!
— Лечение. Не знаю еще точно какое, но врач в больнице сказал, что возможность есть. Но она очень маленькая, Марк, — произношу впопыхах, прекрасно понимая, что пытаюсь хоть как-то оправдаться перед ним. Ведь он так хотел сына…
— Как так получилось, Лисёнок? Он, они…
— Внутренние повреждения, ссадины и разрывы. И Марк…
— Да?
Он смотрит на меня с такой болью, что мне страшно говорить дальше.
— Гаптофобия. Она появилась после всего случившегося. И я думала, что из-за неё боюсь близости. Но нет. Я сейчас здесь с тобой и всё хорошо. Я не боюсь тебя и твоих прикосновений. Проблема глубже, намного глубже, и я не знаю, как её решить… — всхлипнув, опускаю голову и сжимаю край футболки. — Из-за изнасилования, которое повлекло повреждения органов, я боюсь секса. Боюсь, что снова будет боль и повреждения. Прости меня…
Закрываю лицо руками и начинаю рыдать, опуская голову на колени. Мне страшно, что снова будет больно. От одной только мысли об этом мое тело скручивается спазмами, и я ничего не могу поделать.
— Тебе не за что извиняться, маленькая моя. — Марк обнимает меня и перетягивает к себе на колени. Одной рукой гладит по спине, другой убирает прядь волос за ухо и поцелуями стирает слезинки с моих щек. В ответ на его ласку позорно шмыгаю носом, пытаюсь руками вытереть лицо и продолжаю говорить:
— Марк, ты же понимаешь, ч… что даже если я вылечусь п… полностью, то вряд ли смогу р… роди-и-ить, — протяжный вой напоминает крик раненого зверька. Хотя именно так я себя и чувствую.
— Вылечишься. Всё будет, маленькая моя. Все будет.
Марк крепче прижимает меня к себе, давая понять, что я под надежной защитой. Тихо, еле слышно, шепчет на ушко, что мы справимся.
— А если… — всхлипывая, перебиваю его.
— Есть дом малютки, есть детский дом, возможно суррогатное материнство. Ты ведь не против чужого ребёнка? — с искорками надежды в глазах интересуется Марк.
