– Не Катька. Катерина, – возразила та.
– Это одно и то же.
– Нет, не одно, – очень твердо и уверенно еще раз возразила она.
– Значит, будешь Катериной, – согласился мальчик.
И это были его последние вразумительные слова в ту ночь.
Самую страшную ночь в жизни девятилетней Катерины Воронцовой.
Он был очень сильно, зверски избит. Синяки различной интенсивности и глубины покрывали весь его торс, ноги, но больше всего пострадали лицо и голова. Рассечены обе брови, разбит и, скорее всего, переломан нос, разбиты все губы, на затылке в нескольких местах рваные раны. Катюшка старательно и осторожно обработала все сначала перекисью водорода, затем, не жалея, йодом, забинтовала разбитый в кровь локоть правой руки. И как-то умудрилась затолкать в него, потерявшего сознание, две таблетки аспирина и анальгина.
Он метался всю ночь, стонал, дрался с кем-то во сне, кричал, а она закрывала его рот ладошкой, чтобы не услышали соседи. Порой впадал в забытье, порой начинал бредить непонятными, незнакомыми ей словами.
Девочка не отходила всю ночь, поила крепким чаем, когда мальчик приходил в себя, отдав свой многодневный рассчитанный паек заварки. Засыпала, проваливаясь в сон, когда он затихал, просыпалась, когда начинал метаться, и плакала от бессилия, оттого, что не знает, как помочь, вылечить, и что делать.
Лишь под самое утро пострадавший успокоился и заснул не тревожным обморочным сном. Катюшка осталась с ним, укрыла его и себя запасным покрывальцем из шкафа, поставила рядом будильник – распорядок надо соблюдать – подъем в семь утра! И провалилась в сон-омут.
Когда заорал будильник, открыла глаза и увидела Тимофея: тот лежал на спине, повернув голову, и внимательно ее рассматривал.
– Ты похожа на кошку, – изрек потерпевший.
– И вовсе не похожа! – обиделась девочка.
– Похожа, похожа! Волосы рыжие, а глаза зеленущие. Такого цвета глаза только у кошек и бывают, да и то у редких. Только худая очень. Такая худая, рыжая кошка.
– Ну и пусть! – перестала обижаться Катька.
А зачем? Он совсем не обидно говорит.
– Почему с бабкой живешь? Родители померли, что ли?
– Нет, – она не стала развивать тему подробностями и поднялась с импровизированного ложа.
За время сна полиэтилен прилип к телу и теперь, издавая малоприятные звуки, неохотно отлипал от ручек-ножек.
– Надо идти умываться и завтракать. Завтрак в семь тридцать.
– Что, прямо так точно, в семь тридцать? – удивился он.
– Да.
– Зачем?
– Таков распорядок дня, – заученной фразой пояснила девочка.
– И тебе нравится так? По часам?
– Не знаю, – призадумалась вероотступница от святынь. – Так надо. И все.
– А… – понял Тимофей. – Бабка заставляет.
– Не заставляет. Просто сказала, что так надо.
– На фига тебе сейчас все по часам делать, если никто не проверяет?
Катерина призадумалась совсем уж всерьез над загадочным, но смутно понятным «на фига». Бунт в душе ребенка крепчал обоснованностью доводов и подозрением о возможности другого устройства жизни. Вот что случится, если позавтракает, скажем, не в семь тридцать, а в семь сорок пять? В это время она обязана выйти из дома для двухчасовой прогулки – сидения на скамейке и чтения книжки.
А если не выходить?..
На сем свободолюбивые вредные порывы Катерины притормозились.
– Нам надо быть очень, очень осторожными, – рассудительно пояснила Тимофею. – Все бабушки во дворе привыкли, что я живу по расписанию, значит, меня должны видеть во дворе вовремя. И еще у меня программа по чтению и музеям, не могу пропустить, еще бабушке отчитываться. Понимаешь?
– Я сегодня уйду, – сказал он, подумал и уточнил, – вечером. Сейчас не смогу. Отлежаться пару дней надо. Доберусь до своего места в подвале, там и отлежусь.
– Нет, – твердо, по-взрослому, возразила девочка. – Ни в какой подвал ты не пойдешь! Тебе лежать надо, за тобой уход нужен, горячую еду надо кушать, в туалет ходить и мыться. Здесь останешься! Справимся!
– Ладно. Тогда завтра уйду, – согласился на небольшую отсрочку.
– Кто тебя так побил?
– Как кто? – удивился необычайно Тимофей. – Отец, конечно! Кто ж еще? Пацаны, что ли, с другого района? Так пусть попробуют – зубов не соберут, сопливы!
– Как отец?! – ахнула Катька, никогда не сталкивавшаяся с такого рода жестокостью.
– Да сам виноват! – вздохнул пацан. – Нельзя ему под руку попадаться, когда он градус перебрал! Не успел свалить, мать прятал, вот и…
Он пробыл у нее четыре дня.
Катерининых сэкономленных денежек хватило на скудные медикаменты, обезболивающий анальгин, на продукты, самые простые и дешевые. И на запретное всеми строжайшими запретами расточительство – мороженое!
Правда, одно на двоих.
Она старательно демонстрировала бдительным соседкам неукоснительное соблюдение распорядка дня, покупая конспиративно необходимое им с Тимофеем на обратной дороге из планового посещения музеев. Положенные на день страницы обязательной литературы читала мальчику вслух.
А еще они разговаривали!
Чудо из чудес!! Неведомое доселе девочке Кате!
Никто. Никогда. С ней. Не разговаривал.
Вот не знала, что можно кому-то рассказывать о себе и слушать, что он расскажет о себе, своей жизни, интересах, делах, не ведала, что вот просто так можно рассказать, что думаешь, о своих мыслях!
Формулировки такой не знала и не владела: «Я думаю…»
А он научил!
Он был старше на три года.
Он был старше на целую взрослую жизнь!
Он был старше на знание нескольких взрослых жизней!
Уходил через четыре дня по всем правилам конспирации для нелегалов: в момент выхода Катерины на вечерний моцион. Тимофей повернулся к ней перед дверью и очень серьезно сказал:
– Кошка, ты теперь мне сестра. Думай, как разобраться со своим расписанием так, чтобы мы могли видеться каждый день. Тебя надо очень многому научить, иначе пропадешь. Я теперь за тебя отвечаю.
Чему научить? Почему пропадет? Куда пропадет?
Этого Катерина тогда не понимала ни близко, ни рядом, ни отдаленно.
Он единственный называет ее «Кошка», единственный, кому она стала нужна по-настоящему, единственный, кто стал для нее семьей, единственный, кто спас ее и заставил стать настоящей Катериной Воронцовой!
«Он просто единственный во всей моей распоганой и странной жизни», – подумала Катерина Анатольевна Воронцова, наконец засыпая, умаявшись за день трудами праведными и докучливыми неприятностями.
– Софья, не пугай отца! – возроптал Кирилл Степанович на неожиданное заявление дочери. – Я пребываю в умиротворяющей уверенности, что мы прекрасно обходимся без подростковых выкрутасов и поведенческих ужасов переходного возраста!
