На следующий день она закрывает дело Смелянской, сняв все вопросы о возможности убийства, и приглашает Марию.
– Я была в квартире. Какой вы учинили разгром! Вас, не имей мы данных о более раннем состоянии квартиры, вполне можно было бы заподозрить в нехорошем. Я хочу вам дать совет. Если деньги остались в квартире, попробуйте поискать их в старых приемниках, телефонах, в том, что с виду и не имеет никакой ценности.
– Я смотрела, – сказала Мария.
– Ну, значит, их нет вообще, – ответила Никонова, подписывая пропуск. – Глупо было со стороны матери не оставить вам адрес денег. Случай несчастья всегда надо иметь в виду.
– Где-то они лежат, – вяло сказала Мария.
– Может быть… Да! Забыла сказать. Когда я была в квартире, звонил Аркадий. Мы о нем с вами говорили. Я не успела ему сказать, что случилось с вашей мамой. Он попросил ей сообщить, что, мол, звонил Аркадий, и положил трубку. Он не знает, что она погибла.
– Ну, уж я ему сообщать не собираюсь, сволочи такой.
Машку переполняла злость. Все навалилось, и со всем надо разбираться. Похороны прошли, можно сказать, никак. Народу было пять человек. Если не состоишь где-то в штате или еще в каком коллективе, если не обзавелся родней со всех сторон, кто тебя знает? Так и у матери. Были она, Машка, сын-внук, эта тетка, что была у нее последней, соседи по площадке. Такие серенькие похороны на слабенькие деньги.
Сейчас проблема с квартирой. Она наследница, слава Богу, тут все в порядке. Надо решить: где лучше жить или что лучше сдать. Ее квартира побольше, но подальше. Материна в центре, но всего две комнаты. А сколько им надо с Юркой? Одна ей, одна ему. Но он взвоет. Дома у него своя тусовка, рядом школа. Конечно, ему уже шестнадцать, может и ездить в школу, не барин. Машке хочется в центр. Опять же должны где-то быть деньги. А так сдашь, а кто-то дуриком их найдет.
Надо выяснить порядок цифр сдачи в вариантах «далеко – близко». Значит, нужен риэлтер. Опять за рыбу деньги. Но если она хорошо сдаст свою квартиру, многое начнет решаться проще. Деньги – это ключи от замочка, за которым лежат еще большие деньги. Они же – ключик от замочка за которым висом висят неразрешимые проблемы. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Армия, от которой надо уже сейчас выстроить оборону. Юрка ей сказал: «Не откосишь – убегу за границу. Я в эту вонючую свору ни за что не пойду». Какая неудача, что он абсолютно здоровый! Ни близорукости, ни плоскостопия, ни туберкулеза… Хотя сейчас хватают всех. Озверелая страна, будь она проклята. И она думает: пусть бы бежал за границу. Но ведь это только так говорится, кому он там нужен? Странно, но последнее время горячая мысль «а как же я без него?» уплыла, не оставив адреса. Душа ее страданиями уязвлена стала. Родства нет как такового. Нет родства, нет любви, нет дружбы, нет сострадания. И у нее с матерью не было, и с Юркой нет. То есть понемногу, на определенное время, есть как способ выживания себя самого. Маленькому мама нужна, она кормит. Друг нужен – вдвоем отбиваться легче. Любовь – это секс, вырабатывающий стероиды роста, физического развития, – тоже нужна. Ничего другого. Ни-че-го. Она ждет времени, когда Юрку можно будет отделить. В этом смысле выгоднее остаться сейчас в трехкомнатной квартире. Со временем ее разделить, а на деньги от сдачи материной учить его, дурака. Но только на расстоянии. Не побуждать своим присутствием затянуть на ее же шее удавку. В такие, полные мрака минуты Машка мечтает об атомной бомбе на Россию, в которой никогда нет хороших людей, и останься Россия навсегда – другим мало не покажется. Вот такой Машка была по дороге из милиции. Она ехала в материну квартиру, чтобы поставить ее на охрану. Тогда, когда она рылась по углам, то забыла это сделать.
* * *
Марина же… Несмотря на жалкое погребение Элизабет и отвратительную кутью поминок в столовой, в ней, непонятно, с какого полива, продолжал трепыхаться некий росток надежды на что-то. Никаких оснований для нее, если не считать эту ерунду – выброшенный календарик, жизнь ей не подавала. Неинтересная редактура книги о кино периода оттепели. Ее удручало несовпадение впечатлений от того кино своих и автора. Автор, старый киношный критик, взрослым человеком видел все эти шедевры в момент их рождения. Она их тоже видела, но уже потом, через двадцать-тридцать лет. И будь они, шедевры, вином, они должны были бы отстояться, породить особый смак, но, на ее глаз, чуда не произошло. Она говорила автору: «Меня качает уже от первой картинки тех фильмов. Трубы и блочные стройки, расходящиеся железнодорожные пути, непременный самолет с белым хвостом в небе. Почему все так снимали? Почему этот штамп так вдохновлял?» – «Это был не штамп, – говорил автор, – это были родовые схватки новой жизни после сталинщины». – «Но почему так однообразно? Почему так пафосен этот чертов след самолета?» – «Гагарин, – отвечал он. – Небо – это он, символ преображения».
Она больше не спорила. Она даже не сказала, что те схватки кончились мертвым ребенком. Не стала обижать старика. Пусть ловит вчерашний кайф. А разве это так уж лучше, что у нее нет задыхания от молодых шестидесятников в фильме «Мне двадцать лет»? Такие светлоглазоясные с этим разговором о картошке и репе. Понимали ли, о чем спорили, понимали ли, что этот патриотический оселок обременительно вечен и несть ему конца, как нет конца лежащему Ленину и всей этой красной кремлевской стене, по идее ведь, стене плача, но только русского, умиленно-восторженного, глупого плача-восхищения.
Зачем она думает про все это? Если тебя ждет радость завтрашнего дня, забудь, где живешь, а помни, что просто живешь, дышишь, смотришь и ждешь… Отвернись от русской стены горя. Пути неисповедимы, и жизнь может кончиться мгновенно, как у Элизабет. И уже не будет ничего.
…У подъезда дома стояли двое. Девчонку-соседку она хорошо знала. Лелька-кнопка – так звали ее в школе за неподверженность акселерации. Девочка была мала, изящна и сходила за четырнадцатилетнюю. Она разговаривала с молодым мужчиной. И то, как она разговаривала, грубо разрушало представление о девочке-кнопке. Лелька, что называется, выеживалась перед мужчиной всеми своими глазками и лапками. Она млела от возбуждения гормонов, не беря в расчет ни людей в окнах, ни котов на подоконниках. Более того, было ощущение, что она это делает назло всем, выставляясь по максимуму. Вишь, ножку на лавочку поставила, показав просвечивающиеся через колготки желтые трусики. Она манила ими, она завораживала стоящего рядом дядьку. Дядьке было где-то под сорок, и у него был вполне пристойный вид. Он даже не глядел в межножье своей собеседницы, а смотрел на то, как гордо, вниз головой, с сознанием своего бессмертия падает вниз головой турман.
